В стране с режимом, не являющимся демократическим, каким по сути является российский, возможность неожиданной и резкой смены политического руководства не просто предмет праздного обсуждения экспертов и неравнодушной публики. Ощущение возможных непредсказуемых изменений приковывает внимание к публикациям политологов и данным социологических опросов. Очевидцы пытаются угадать, в какой момент и по какой причине россияне перестанут терпеть и выйдут на улицы: станет ли последней каплей военное вторжение на Украину или в Сирию, как отразится экономический кризис и на сколько дней сократит президентский срок Владимира Путина приобретение дорогих часов Дмитрием Песковым? Однако тем самым мы утверждаем, что россияне воспринимают существующее положение дел в стране как ненормальное и некомфортное и приписываем им возможность выплеснуть свое недовольство в определенных условиях. Довольно распространено мнение, что власть и общество противостоят друг другу и, сменив несколько лиц в руководстве, мы получим другую страну и счастливое проевропейское большинство.
Тем не менее, за последние годы мы не видели массовых протестов и выступлений против порядка власти. Те, что имели место в 2011–2012 годах, вовлекли лишь довольно узкую прослойку граждан, чему свидетельство — полное равнодушие к показательной расправе над участниками событий. Поддержка первого лица государства остается на высоком уровне, одобрение положения дел в стране большинством (пусть и пассивное, зрительское) отбрасывает сомнения в легитимности наличествующей власти. Вообще в России бюрократическая машина играет не просто значительную роль — она занимает центральное место в обществе, является его «стержневой структурой» (по выражению Ю. Левады). Ее институты пронизывают все общественные отношения, упорядочивают институты и отчасти заменяют «горизонтальные» отношения, социальный капитал: подавляющее большинство считает, что россияне не смогут прожить без поддержки государства, полагая, впрочем, что при возникновении сложной жизненной ситуации для них самих обращение в государственные органы не будет эффективным средством.
Но как раз тут и возникает противоречие, характерное для патерналистских отношений: на одном уровне общественного сознания понимание собственной бесправности вызывает отторжение экспансионистских устремлений государства; на другом уровне возникает постоянная необходимость в государственном механизме поддержания жизнедеятельности социального организма. Процесс вытеснения индивида из общественного пространства, из системы общественных институтов встречает скрытое противодействие человека, попытку «обживания» враждебной среды с помощью адаптации. По мнению французского философа Мишеля де Серто, выживание индивида в обществе обусловлено его способностью находить «тактики» приспособления и использования удобного случая. Интуитивно-тактическое поведение возникает из-за невозможности отстранения от обстоятельств, среди которых можно назвать и влияние власти. Оно обеспечивает выживание и относительно комфортное существование в социуме. Ситуация, когда человеку приходится лукавить самому себе, идти против своих интересов для обеспечения сиюминутного выживания, влияет на отношение к повседневным и насущным проблемам.
Рассмотрим уже набивший оскомину общественный запрос на борьбу с коррупцией и ее пассивное принятие. Положение, образ жизни чиновников в нашей стране можно назвать нарочито вызывающим на фоне уровня существования среднестатистического россиянина. Общественные расследования (например, Фонда борьбы с коррупцией, Трансперенси-Р) не приводят к самоограничению государственных служащих, скорее наоборот, государственный аппарат как будто спрашивает в ответ на общественную реакцию: «Ну, и что?». Но никакой реакции общества на это нет. Притом что информация о существовании коррупции активно обсуждается россиянами и нередко называется ими одной из главных проблем современной России (по данным последнего опроса «Левада-центра», эту проблему среди главных называют около трети опрошенных), сформировавшегося общественного запроса на реформирование такой бюрократической системы нет. Россияне достаточно хорошо понимают и часто говорят об источниках благосостояния элиты: это нефтяная рента, то есть пользование общественными ресурсами, и налоговые поступления, то есть изъятие денег у населения. Нет никаких иллюзий насчет эффективности расходования бюджетных средств: россияне представляют коррупционный потенциал больших проектов государственной важности (Универсиада в Казани, Олимпиада в Сочи, дотирование Крыма и т.д.). Так какой же оказывается реакция общественности в ответ на эту информацию?
Опять же реакцией становится обжитие агрессивных правил, выражающееся, во-первых, в максимально возможном ограничении контактов с государством (так поступают 69% опрошенных россиян), во-вторых, в желании самим стать чиновником или направить по этому пути сына или дочь. В то время как рядовой россиянин, по мнению респондентов, получает меньше, чем заслуживает, чиновник получает намного больше. Причем нет представлений о сакральном характере власти: как заявил один из респондентов во время фокус-группы, «все власть имущие, все чиновники — это такие же выходцы из народа, собственно, и то, как живет и чем живет наше общество, — такая же у нас власть». Приобщение к власти, вхождение в эту систему становится действенным способом достижения личных целей. Самих способов решения системной проблемы неэффективной и коррумпированной бюрократии россияне не видят, да и не хотят видеть. Ведь для них это понятный и достаточно доступный способ самим подняться вверх по социальной лестнице: «стать чиновником — это получить в карман козырную карту». Впрочем, активная городская молодежь видит гораздо больше возможностей счастливой жизни для себя и своих ровесников: сказывается большая способность к адаптации, в крайней форме выражающаяся в готовности к эмиграции в западные страны.
Нарушение господствующего и принижающего индивида положения бюрократии для обывателей представляется немыслимым, ведь может привести к дестабилизации обстановки в стране. Таким образом, россиянин оказывается зажатым между необходимостью подчинения репрессивным правилам и боязнью изменений. Это находит свое отражение в высоких показателях ощущения безысходности. По мнению каждого четвертого россиянина, оно окрепло за последнее время. Однако в 2013 году число россиян, которые делились этим мнением, было больше — примерно треть респондентов. В связи с этим важным событием стало преодоление старой болезненной травмы — дефицита пресловутой национальной идеи. Именно мифичность появившейся в 2014 году идеи национального объединения (вхождение в состав России Крыма и на тот момент казавшееся россиянам возможным присоединение Восточной Украины) обусловила ее впечатляющее сплачивающее значение. Вряд ли можно рассчитывать, что реальный, но «скучный» прирост экономики мог бы дать такой воодушевляющий эффект. Фактически, это подарило россиянам ощущение свободы в том смысле, в котором они ее понимают. Это доказывают и массовые опросы: число тех, кто ощущает себя в нашем обществе свободным человеком, выросло с 52% до 69%. Теперь о том, каким образом россияне понимают слово «свобода» (цитата с фокус-группы): «Свобода человека — ты можешь свободно передвигаться, искать работу свободно, жить, где хочешь. Опять же, другой вопрос, куда тебя пустят». Таким образом, свобода воспринимается, прежде всего, как возможность жить и работать в тех правилах, которые уже кем-то установлены. По поводу субъекта, который устанавливает рамки, нет никаких сомнений: это государство. Соответственно, свободы больше там, где больше благоприятного вмешательства государства. Например, половина россиян считает, что государство должно обеспечивать нормальный уровень благосостояния населения. Но такое ощущение «фиктивной» свободы не избавляет от ощущения постоянного внешнего контроля и невозможности повлиять на что-либо, кроме жизни своей семьи. Объясняют это россияне отсутствием собственной активной жизненной позиции: «…Кого-то там будут избивать или митинг соберут, или зарплату, допустим, понизят, а цены повысят, а человеку все равно. Он будет идти на работу по инерции или лежать на диване, и никуда он не пойдет, никуда он не выйдет, выступать он не будет, зарплату не платят — будет молчать». Стоит понимать, что эти слова произносятся без упрека, это скорее жалоба на то, что рамки допустимого поведения слишком широки и допускают возможность проведения этих самых митингов, роста цен и снижения зарплаты. Здесь к месту пришлась любимая государственными служащими фраза о том, что в 1990-е вместо свободы мы получили вседозволенность. Опрашиваемые россияне достаточно часто употребляют слова «официально» или «по закону», «по Конституции», тем самым проводя границу между реальным и нормативно-идеальным положением дел. У социологов есть основания предполагать, что противоречие между свободой выбора и стабильностью патерналистского государства решается россиянами в пользу второго.
Возможность выбора обеспечивается доступностью открытой информации, и необходимость выбора источника информации воспринимается россиянами не как благо, а как тяжелая необходимость. Важно то, как реагируют рядовые россияне: «…Очень много мнений извне, вот даже недавно закон приняли, запретили некоторые организации, такие как СМИ, которые накручивают, нагнетают обстановку». В разговорах с нашими согражданами ощущается ностальгия по тем временам, когда выбор в принципе (источника информации, партии, сорта колбасы и т.д.) делать не приходилось. Общественным мнением предполагается, что человек не способен самостоятельно принимать решения, и то или иное поведение обусловлено содержанием информации, которую он использует. Поэтому в представлениях россиян полностью свободного и независимого человека в современном обществе не может быть, как не может быть и полностью демократического и свободного общества. Недоверие к СМИ никак не сказывается на интенсивности потребления информации. По данным отчета «Левада-центра», значение новостей из государственных телеканалов примерно одинаково для тех, кто доверяет телевизору (92% среди этой группы), и для тех, кто ему не доверяет (88%).
Возвращаясь к вопросу о том, воспринимают ли россияне свое положение в обществе как нормальное, можем утверждать, что нет. Однако вовсе не потому, что государство воспринимается как тоталитарное, а для россиянина лозунг «свобода, равенство и братство» имеет какой-то реальный смысл. Господствующая риторика власти утвердила в головах большинства россиян допустимость лишь одного дисциплинарного способа взаимодействия власти с населением. Его устойчивость в том, что он рождает ясный, интуитивно близкий образ — образ недавнего брежневского прошлого с одним сортом сыра и четырьмя подконтрольными кнопками на телевизоре. До тех пор пока дискурс власти имеет монополию, нам не стоит ожидать переоценки мировоззренческой системы координат. Россияне оказываются не просто пассивными слушателями и читателями: впитывая в себя навязываемую картину мира, они с удовольствием дополняют ее личным отношением и эмоциональным содержанием. Без соучастия россиян власти пришлось бы прибегать к прямому насилию и массовому террору для утверждения своих идей. Поэтому выглядят необоснованными гипотезы о том, что достаточно дать россиянину доступ к альтернативной информации. На самом деле, он у него есть: никто преследует за чтение сайтов Slon и Meduza или просмотр «Дождя». Более того, можно получать гораздо больше нелицеприятной для власти информации из лояльных медиа, чем это принято считать. По нашим подсчетам, доступ к альтернативной информации в крупных городах имеет около 60% населения. Настоящая проблема заключается в недостаточности иного опыта поведения: культуры межгруппового взаимодействия без косвенного посредничества государства (хотя бы даже совместные занятия спортом или музыкой). Сейчас группа таких социально активных россиян составляет примерно четверть населения, и пятая часть из них интенсивно пользуется независимыми от государственного влияния средствами массовой информации.
Итак, более-менее твердо мы можем утверждать, что в современной демократической и правовой России проживают всего около 5% относительно свободных граждан, имеющих возможность не чувствовать государственного давления. Но только они могут стать силой, способной к преобразованиям общества.