О том, что в Москве, Питере, других крупных городах люди могут выйти на протестные митинги после известных политических событий конца прошлого, а также весны и лета нынешнего года, можно было предполагать заранее. Точнее, этого нельзя было исключить. Но то, что такие выходы начнут повторяться и обретать популярность, это трудно было представить.
Итак, первый фактор явления – очевидная неожиданность. Отсюда очень важный вывод, и прежде всего для социологов, – надо быть готовыми к отслеживанию таких протестных выбросов. Теперь, уже задним числом, мы понимаем, за какой средой, за каким социальным слоем надо следить внимательнее, чтобы понимать, куда и каким образом будут развиваться эти процессы.
Что касается состава «взбунтовавшейся» группы граждан, то мы его определили уже на самих митингах и маршах с помощью блиц-опросов.
Понятно, что в большинстве своем это были москвичи. Люди, понимающие и чувствующие столичную общественную атмосферу. С точки зрения социологии это не хорошо и не плохо. Так сложилось российское политическое пространство, что Москва в нем сегодня значит очень многое.
В той же Америке ничего похожего не существует. Даже известные марши на Вашингтон – это выражение мнения не столичных американцев, живущих, в общем-то, в довольно скучном чиновничьем городе. С Францией у нас есть некое кажущееся сходство: Париж – это, конечно, город городов. Но такой концентрации денег, ресурсов, власти и прочего, как в Москве, там, насколько могу судить, нет.
Ярмарка толерантности
Надо заметить, что среди московских протестующих пока лидирует не молодежь. Скорее люди среднего возраста (30–40 лет). Отличительным признаком здесь выступает высокий – даже для столицы – уровень образования. Но помимо того оказалось, что участвующие в митингах располагают еще некоторыми ресурсами, которых мы, социологи, раньше не обнаруживали. Например, это доверие участников акций друг к другу, что было и продолжает оставаться признаком, не характерным для России и для Москвы. Первые митинги собирали больше единомышленников. Сегодня на этих акциях стали появляться и закрепляться в качестве участников представители самых разных общественных групп, взглядов, целей. Причем, выступая под разными зримыми символами и лозунгами, все участники демонстрировали должный уровень взаимной терпимости.
Если же возникали какие-то мелкие провокации, люди сами быстро и грамотно устраняли очаг напряженности: убирали экстремистские лозунги, выпроваживали провокаторов и т.д. Из этого ресурса толерантности возникал и другой – готовность к солидарности, к тому, чтобы при давлении извне не рассыпаться, а быть вместе. Этим люди Болотной и Сахарова отличились от типичной российской психологии, основанной на идее индивидуального приспосабливания и тем самым выживания. Здесь вдруг исчезло обывательское правило избегания опасности по принципам: «Врассыпную спастись легче» и «Сосед, конечно, попадется, но я-то нет».
Митинги показали, что у нас, несмотря ни на что, есть люди, как говорится, сделанные из другого теста. Нельзя, конечно, утверждать, что все были совсем другими. Но все понимали значение этой неожиданной солидарности.
Что же еще было важным в этих событиях? Думаю, даже не то, что власть эти протесты заметила и по-своему на них отреагировала. Важнее другое: все это – пример солидарности и взаимной терпимости – увидела страна. По последнему нашему исследованию, 70% опрошенных знают об этих протестных акциях, они их видели, слышали и т.д. При этом 40–45% считают, что движение не прекратится, а будет продолжаться в разных формах.
И еще одно, очень знаковое мнение. Более 70% полагают, что Путину надо пойти на диалог с лидерами именно уличной оппозиции. Но в то же время относительное большинство считает, что президент этого не сделает. Больше того, процентов 45 полагают, что дальше Путин пойдет на ужесточение своей политики по отношению к протестующим (июньские обыски и допросы лидеров митингового движения это как будто подтвердили). Но население не видит в затягивании гаек ничего странного. Что же касается каких-то не революционных, а просто решительных изменений в экономике или политике, то относительное большинство опрошенных россиян не ждет их ни снизу, ни сверху.
В целом же ожидания от будущей деятельности Путина скорее положительные. Причем такие ожидания люди связывают только с ним, а не с правительством и тем более не с Госдумой. Что говорит об иррациональности этих ожиданий – причем длительной, так относились к фигуре никому не известного тогда Путина с самого первого его появления «наверху». Возможно, люди просто не хотят думать о плохом или верить в плохое. Все-таки предыдущие кризисные годы оказались для россиян не такими сложными или тяжелыми, как, скажем, в Греции, Испании, Италии.
Вот приедет Путин…
Возвращаясь к протестам, можно отметить: да, россияне узнали о московских событиях, но это их самих не очень возбудило. О своем сочувствии заявляют 40%, готовы выйти на улицы процентов 8–12 (максимум – 15), реально выйдет разве что каждый десятый из заявивших. Большинство же к происходящим процессам относится скорее всего никак.
Таким образом, общественное мнение, если его брать в целом, с одной стороны, все еще остается зависшим в некоем инерционном состоянии последних лет. О плохом будущем никто в массовом порядке вроде не думает. Но и большой уверенности в том, что все будет оставаться, как раньше и сейчас, тоже нет. Скорее есть смутные надежды на то, что Путин что-то сделает. То есть ожиданий, что все рухнет, нет. Но и большой веры в кого-либо, кроме «национального лидера», тоже почти никто не испытывает. Впрочем, и его не хотели и не хотят видеть во главе страны до 30% населения (и масса этих людей за последние два года выросла).
Подобное спокойствие или равнодушие поразительно. Потому что эти массовые представления зафиксированы социологами на фоне таких глобальных национальных проблем, как коррупция, жутчайшее социальное расслоение, что уже сопоставимо с разрывом, плохая управляемость государственной машиной, неспособность справиться с преступностью, обеспечить серьезный, прорывный подъем в экономике…
Чем это объяснить?
Возможно, тем, что люди к этому уже привыкли за два путинских и один медведевский президентских срока. Многие из россиян ничего другого и не видели. Одни в силу возраста не имеют воспоминаний ни о чем советском, другие плохо помнят лихие девяностые, точнее, слышали о них только плохое с подачи пропагандистов стабильных нулевых лет. Третьи вообще зачарованы теледискуссиями о том, «как при Сталине было хорошо».
То есть социальное настроение относительного большинства лучше всего отражает формула «сегодня жить трудно, но терпеть можно». Так считают примерно 40–50% опрашиваемых. То есть, присматриваясь к протестным движениям, люди не очень понимают, зачем все это. 20% демонстранты кажутся просто упрямцами, продолжающими требовать пересмотра результатов выборов. Других оснований для выхода на митинги и марши большинство населения не усматривает (впрочем, 10% полагают, что участники демонстраций – еще бы, они ведь москвичи – просто с жиру бесятся).
Не мы, так дети заживут иначе
Но мне кажется, что основания недовольства со стороны более молодой, квалифицированной, успешной и активной части населения крупнейших городов становятся другими. Лозунг «За честные выборы!» был важным, но он все равно не был главным. Определяющим мотивом, на мой взгляд, особенно после президентских выборов, стала потеря перспективы развития. Энергичные, образованные, деятельные люди поняли, что застой продолжится, а ничего другого не будет. Поскольку многим из них сегодня от тридцати до сорока лет, то при других вариантах будущего они могли бы себя реализовать. Второй фактор: у этого поколения уже растут дети, и потому ему не все равно, что можно сделать для детей сегодня, как обеспечить им удачный социальный старт, дать современное образование и т.д.
Мы опрашивали не только тех, кто участвовал в митингах, но и – в других исследованиях – просто хорошо зарабатывающих и неплохо обеспеченных людей. Допустим, тех, у кого есть две машины на семью, загородный дом и пр. Они не чувствуют уверенности в том, что все заработанное ими защищено. Это, по их мнению, могут отобрать, украсть, изменить законодательно в ущерб праву личной собственности, которое в России до сих пор не является незыблемой ценностью. Все это не укрепляет, а рушит надежды человека на перспективное будущее для себя и своих детей.
В то же время сильно не растет число людей, которые подумывают о том, чтобы покинуть Россию. Эти мысли приходят в голову лишь каждому пятому из опрашиваемых. Но реально что-то предпринимают на этот счет 3–4%. Кто-то из них подал документы, другой начал переписываться с уже уехавшими или с разными фирмами, чтобы узнать о возможностях трудоустройства.
Что удерживает людей от того, чтобы покинуть родину? Причины разные. Зачастую это инерция, боязнь кардинальной перемены жизни. Если говорить о сегодняшней ситуации, то, конечно, нельзя не учитывать кризис, охвативший мир, в особенности Европу. Он, естественно, вызывает тревогу: уехать-то можно, а вот устроиться там в столь сложное время – это уже проблема. Тем более что в европейских странах в связи с кризисом стали более строго относиться к въезжающим. Из-за этих и других факторов люди задумываются: а лучший ли вариант – уехать. Думаю, что выход на митинги связан и с этим тоже. Те, у кого есть высокий образовательный, профессиональный, творческий потенциал, все больше задумываются над тем, что надо бы попробовать что-то изменять здесь, в своей стране. Но они же понимают, а точнее чувствуют, как власть постепенно заполняет все пространство их частной жизни, пытаясь контролировать всех и вся. А при осознании, что эта власть будет исповедовать такую политику очень долго, естественно, возникает чувство тупика. И прежде всего – в более активной части общества. Она не хочет мириться с непрозрачностью власти и вместе с тем ее претензией на повсеместный контроль, присутствие буквально везде. Эти люди против того, что принимаются законы, нарушающие конституционные права граждан, делаются попытки госрегулирования Интернета, делаются всевозможные попытки пресекать любые формы несогласия с реальной, а не декларируемой политикой власти.
Но эти люди в подавляющем большинстве не бунтовщики, не заговорщики, не революционеры. То, что они говорят и требуют, сводится примерно к таким требованиям: «Власть, знай свое место и свои обязанности. Пусть действительно работает независимый суд, ответственная полиция, качественная система образования. Исполняй законы, обеспечивай гражданские права и свободы. И вместо того чтобы использовать уже имеющиеся законы, не придумывай таких, которые явно направлены на борьбу с политическими оппонентами».
Именно поэтому такие люди стали выходить на площади, символически показывая, что у них есть и должны быть пространства свободы, места выражения мнений, возможности солидарного, конструктивного общения и т.д. И это так быстро не закончится. Потому что власть делает все, чтобы подбрасывать сучья в костер, а то и плеснуть в него бензина, как 6 мая.
Сумеет ли власть себя свергнуть?
Люди наверху никак не могут понять, что перед ними возникли не революционеры, а те, кто защищает свои права, настаивает на уважении к себе, требует публичного признания разнообразия мнений и оценок, политической конкуренции. Причем всего этого, защищенного законом.
Думаю, такими же намерениями будут отличаться и последующие выступления несогласных. Но если государство будет расширять тотальный контроль, вызывать людей на обострение ситуации, тогда, естественно, усилится и обострится сопротивление.
Эту опасность может создать себе сама власть, социологи знают: чем жестче контроль, тем вероятнее отклонение от нормы. Кроме того, и экономическая ситуация – в стране, в мире – может ухудшиться.
Что же касается оппозиции, то там свои риски. Они связаны с тем, что у протестующих на сегодняшний политический момент нет общего представления о внятном проекте для осуществления своих задач. Более того, эти задачи и цели даже не сформулированы.
Были предложения о создании некоего подобия того диалога, что в свое время получил развитие в Польше с появлением движения «Солидарность». Но дело в том, что полякам тогда удалось достичь объединения разнородных и очень мощных сил. На союз пошли пролетарии, интеллектуалы, церковь (последнее для поляков было очень важно). Следующим фактором достижения временного единства было тогдашнее наличие СССР, представляющего опасную силу. Было ясно, что в отличие от времени между двумя войнами прошлого века, когда большая часть польской интеллигенции смотрела на Восток, а не на Запад, перед «Солидарностью» такой выбор не стоял. И об этом вынужденном польском выборе в сторону Запада много написано.
В российском же протестном движении я не вижу пока ни желания, ни форм, ни попыток соединения с широкими массами, с интересами разных социальных групп и т.д. И это серьезная ошибка московских лидеров уличной оппозиции. Потому что трудовые протесты в регионах, по имеющимся мониторингам, из года в год не стихают и уже обладают серьезной активностью. Но эти выступления никак не сопряжены с теми митингами и гуляньями, которые происходят в столице.
Таким образом, между разными социальными группами с различными причинами и формами выражения недовольства нет до нынешнего дня серьезных взаимоотношений. Поэтому каждое сообщество несогласных пока будет существовать автономно – обманутые вкладчики, вынужденные переселенцы, экологи, «рассерженные горожане», «взволнованные металлурги» и т.д. А это и есть питательная среда для ручного управления страной: приехал лидер в конкретное место и как будто бы все быстренько разрулил. Власть по сей день делает вид, что все в порядке и ничего необычного не происходит. Это вызывает тревогу.
Конечно, можно взять рабочего с уральского завода, ввести его в высокие структуры и таким образом показать стране и миру будто бы народную природу власти. Но если все-таки проводить реальную модернизацию, то это ведь будет не сталинская насильственная индустриализация из центра и сверху, а вступление в глобальный мир и в XXI век, и двигать эту работу – по уровню квалификации, знанию языков, знакомству с учебой, работой и жизнью за рубежом, вписанности в сегодняшнюю постиндустриальную реальность, динамичный и многоголосый контекст – будут как раз те люди, которые сегодня выходят на Болотную и прочие площади. Поэтому рвать с ними, возводить их в ранг врагов, как это делает сегодня власть, – крайне опасно. Но как с ними взаимодействовать, власть тоже не понимает, не знает и не умеет. Она этого никогда не делала.
Оппозиционный ступор
Не очень хорошо понимают свои дальнейшие действия и те, кто протестует. После протестов против несправедливых выборов они, похоже, тоже не знают ни своих (а вернее, общих) целей, ни границ, за которыми может начаться уже опасное для общества противостояние. Переговоры с властью, несомненно, нужны. Но это всего лишь условные договоренности. Как, например, договаривался Андрей Сахаров об условной поддержке с Михаилом Горбачевым. То есть мы с властью договариваемся на определенных условиях, но если она эти условия нарушает, то мы ищем иные формы выражения своей позиции.
А поскольку власть ничего не слышит и не идет навстречу требованиям, оппозиции ничего не остается, как выходить на новые митинги и марши, создавать клубы, коалиции, разрабатывать стратегию и тактику с учетом ужесточения режима. По классической схеме вслед за инициативными группами в среде оппозиционеров должны начать образовываться сообщества, клубы, а затем ассоциации этих сообществ и т.п. (сегодня мы имеем дело скорее с брожением, а это иной тип социального процесса). Только в этом случае движение начнет обретать новое оформление. А дальше в зависимости от деятельности власти, экономической ситуации в стране, от политической, межнациональной и всякой другой напряженности оппозиция может либо обострить свои действия, либо принять более конструктивные формы (чтобы следить за соблюдением законов, прав человека, контролировать бюджет и т.д.).
Но пока серьезного движения в конструктивную сторону, кажется, не видно. И это тревожит. Потому что у тех, кого митинги и манифестации беспокоят, расчет прежде всего на время. На то, что недовольство пойдет на убыль уже в силу того, что лидеры ничего не предложат широким массам. Кроме того, власть может попробовать сделать так, что некоторые из сегодняшних лидеров и кандидатов в лидеры будут вкраплены во властные структуры и будут там что-то делать в духе желаемых реформ, в рамках дозволенного.
Что касается правозащитной деятельности, то сейчас при наличии старых представителей этого движения появились новые, молодые группы. Осталась какая-то часть людей, которая в конце 1980-х и в 1990-х воплощала то, что можно назвать либерально-демократической идеей. Разумеется, это не Жириновский. Причем в этой альтернативной власти группе есть «люди 1990-х», которые сегодня как лидеры абсолютно неприемлемы для более широких слоев. Скажем, так массы оценивают Анатолия Чубайса. Не исключаю, что с большущими оговорками будет восприниматься и Борис Немцов.
Тревожит и то, что разные формы недовольства и самоорганизации вокруг него пока не соединены, не обладают никакими формами сотрудничества и развития своих идей. Повторюсь – у них нет никакой ассамблеи, круглого стола. Или, скажем, народного фронта – не такого, какой был срочно оформлен властью, когда надвигались выборы. А такого, как во Франции в период между двумя войнами. Фронт – это, с одной стороны, единство. А с другой, его сила в том, что он сложен из флангов, которые представляют либералы, националисты, социалисты, монархисты и т.д. Которые объединяются против того, с чем не согласны и не хотят мириться все.
Пока ничего подобного нет. Поэтому я бы не сказал, что есть некая предреволюционная ситуация. Но и безоблачной обстановку не назовешь: нет ни прежней «безальтернативности», ни вчерашней «стабильности». Все-таки не меньше трети, скорее даже, пожалуй, около 40% взрослого населения не принимают сложившихся порядков. Это немало. Особенно если помножить это на личностные ресурсы, которыми обладают эти люди: образование, профессионализм, определенный достаток, коммуникабельность, умение адаптироваться к ситуации как сегодняшней, так и завтрашней. Но, повторю, власть не знает, как с ними работать.
А оппозиция не очень понимает, что требовать от власти, кроме «Долой!» или «Даешь!».
Короче говоря, мне кажется, что страна вступает в зону турбулентности. И откуда и когда будет исходить следующая волна колебаний – мало кто понимает.
Особенно тревожно, что этого не понимает власть, слабо знающая общество, которым вроде бы руководит. Поэтому она не представляет, кто мог бы стать опорой для реальной модернизации. Ей непонятно, кто и что реально могло бы приносить пользу стране, кроме нефтегазовых ресурсов.
А человеческий ресурс власть определяет лишь по силе преданности ей. Она словно не догадывается, что сильнее всех ей поневоле преданы те, кто не может рассчитывать на себя и не привык солидаризироваться с другими (именно другими, не родными и, может быть, даже не очень близкими). Так уже в цивилизованном, развивающемся обществе никто с людьми не работает. Да, с образованными, профессионально подготовленными, амбициозными, успешными людьми всегда труднее. Для этого руководитель должен сам соответствовать сложности тех, кого возглавляет. А если он способен лишь к тотальному контролю и принуждению, значит, он безнадежно отстал. Тогда ему остается лишь покупать себе соратников, использовать компромат и закулисные интриги или создавать мифы о том, что все сложности объясняются тем, что у страны много врагов, завистников и т.д. Поэтому, мол, надо сплотиться, быть готовыми дать отпор, а тех, кто начинает сомневаться в такой доктрине развития, тут же объявить предателями, разрушителями стабильности и т.д.
Но беда нынешней России в том, что эта стабильность (декларируемая, а не реальная) воспринимается как норма примерно 60% взрослого населения. Причем многие из этого числа согласятся с критиками режима: действительно у нас прогнившая власть, она коррупционна, антидемократична, закрыта, но у нас все-таки не диктатура, а национальный лидер как раз и есть первый в стране демократ (впрочем, и в его незатронутость коррупцией три четверти населения не верят).
Наш центр еще в 2005–2006 годах проводил опросы в самых разных «элитах» общества, и всюду давал о себе знать удивительный парадокс. Люди отвечали: Путин все делает правильно, он пытается модернизировать страну. Но у него нет команды. Нас он не приближает к своим замыслам, а те, кто его окружает, не справляются с задачами.
Конструктивных ответов на вопрос: «Что делать?» – практически не было. Опрашиваемые склонялись к тому, что это время надо пережить, перетерпеть. Спешить не надо, вон сколько времени Европе понадобилось, чтобы модернизироваться. Будут новые выборы, глядишь, что-то может измениться. Но, как оказалось, время пережидания расширилось еще лет на двенадцать, а недовольство выплеснулось уже сегодня.
А тут еще «оранжевые сети»
В этих обстоятельствах, как ни странно, некоторое движение происходит в региональных элитах: то здесь, то там начинают выигрывать местные выборы представители не «Единой России», а то и просто самовыдвиженцы. Чем это объясняется? Думаю, тем, что люди не хотят голосовать за «Единую Россию». По нашим опросам, с тем определением, которое дал этой партии оппозиционер Алексей Навальный, согласны 70% населения. Такие люди пойдут голосовать за КПРФ в провинции, за Прохорова в Москве или вообще не явятся на выборы. Это тоже своего рода протестное движение, которое своим возникновением обязано, конечно же, политическому монополизму центральной власти.
Поэтому стихийная демократизация выборов, мне кажется, будет расширяться. Но при общей жесткой вертикали власти ее возможности, вероятно, обречены оставаться ограниченными.
Иногда от либерально настроенных соотечественников приходится слышать версию о том, что модернизации российского общества поможет Запад, который обладает своими рычагами воздействия на Кремль. Если отбросить глупости про «вашингтонский обком», который якобы рулит всем, что происходит в России, то остается более реалистическая версия о том, что необходимость полезных контактов с США и Европой заставит нашу власть, и прежде всего президента Путина, смягчить отношения с Западом, а значит, пойти на некоторую либерализацию внутри страны.
Мне же кажется, что у российской центральной власти пока логика совершенно иная. Во-первых, сегодняшние руководители уверены, что мир без России никуда не денется. Во-вторых, мы можем быть Западу опасны. В-третьих, Запад неоднороден. Там всегда есть противоречия между странами, элитами, политиками и т.д. И всегда можно найти тех экспертов, политологов, интеллектуалов, которые будут поддерживать своих околокремлевских коллег. Известным примером может служить опыт товарища Сталина, который «достижениями социализма» 30-х годов сумел очаровать не самых последних западных интеллектуалов.
Современный пример – статья британского евроскептика и консервативного публициста Джона Лафлэнда «Технология государственного переворота», написанная в 2005 году. Эта работа, как предваряют ее российские публикаторы, написана «по итогам целой цепи цветных революций. Она, на взгляд российских консерваторов, является «наиболее адекватным выражением идеологии контрреволюции, оперирующей, как водится, самой разнообразной конспирологией». Статья удивительно скоро появилась в российском сборнике «Оранжевые сети: от Белграда до Бишкека» под редакцией известной исследовательницы заговоров против России Натальи Нарочницкой.
Конечно же, подобные работы вносят свой вклад в формирование у российских граждан чувства неусыпной бдительности и страха перед внешним миром как источником «управляемого хаоса».
Мне же и протестное голосование, и выход на митинги озабоченных судьбой страны россиян не кажутся движением в сторону социальной напряженности, способной вызвать какие-либо потрясения, предвещающие революцию. Это радует.
С другой стороны, та же социология показывает, что и эволюцией пока не пахнет. Ничего похожего на этот мирный процесс не происходит в головах большинства наших граждан. Увы, пока еще ничтожны те изменения в общественном сознании, которые приближали бы самих людей к пониманию того, что России необходима системная модернизация, реальная демократия – свобода, соревновательность, солидарность. Без такого понимания страна будет и дальше пребывать в застое и разложении.
Подробнее: http://www.ng.ru/scenario/2012-06-26/9_revolution.html [1]