Недавно на глаза попалась статья в одном журнале. Даже при беглом просмотре взгляд не мог не остановиться на таких вот пассажах:
– «Страна перешла из группы демократических государств в группу автократий. На практике уже не существует разделения исполнительной и законодательной власти, поскольку и та и другая находятся под строгим и деятельным контролем политического лидера, взобравшегося на самую вершину власти»;
– «Коррумпированный политик или бюрократ знает, что могущественные друзья во власти всегда его защитят, тогда как люди, привлекающие внимание общества к проблемам коррупции, всегда рискуют личной безопасностью и благосостоянием»;
– «Им удалось поставить своих людей во главе всех телеканалов и радиостанций, которые находятся в собственности государства, контролируются государством и финансируются из государственных средств. Всеобщее распространение приобретает самоцензура, хорошо знакомая всем еще с коммунистических времен».
С изумлением мы обнаружили, что речь идет не о нашем отечестве. Есть, оказывается, страна, не столь далекая от наших границ, где в последние годы шли и идут такого же рода процессы.
Неубедительные объяснения
Просвещенный читатель справедливо заметит, что такая страна не одна. Когда мы обсуждали эту статью с коллегами, кто-то называл Польшу, кто-то Словакию, кто-то Болгарию (в упомянутой статье речь шла о Венгрии). Автор – всемирно известный ученый, в том числе член РАН, Янош Корнаи. В этой статье он специально отмечает, что при сходстве политических режимов в наших двух странах описанное им развитие событий в Венгрии никак не связано с происходящим в России. Это схожие, но вполне самостоятельные явления. Добавим от себя, что весьма похожие по вектору развития процессы начались в Польше после недавних выборов, и их тоже нельзя объяснить «рукой Москвы». Отход, откат, поворот, разворот и даже переворот – для обозначения процесса применяются похожие слова.
Правоконсервативные тренды в последнее время ощущаются в самых разных странах, которые можно считать принадлежащими европейской культурно-политической парадигме: во Франции, Германии, Австрии, Британии, США, а также в Турции и даже в совсем уж далекой Австралии. Во всех этих случаях жители стран склонны оказывать растущую поддержку тем, кто предлагает отступить от ряда основополагающих ценностей и норм современной европейской политической культуры в пользу моделей, которые Запад оставил в прошлом, но которые до сих пор определяют общественные отношения на Востоке (можно говорить – на Юге, понятно, о какой реальности идет речь).
Универсалистские ценности – права и свободы личности, толерантность и пр., как показывает опыт последнего времени, даже в самом сердце европейской культуры, кажется, готовы уступить партикуляристическим принципам защиты «своего» от «чужих». Секулярная, казалось бы, Европа пускается в борьбу с религиозной символикой приверженцев «чужой» веры чуть ли не с тем же рвением, что и сами верующие.
Конфликт между «приезжими» и «местными» в Европе слишком уж часто принимает обличие конфликта конфессий и рас. Мы не уверены, что процессы в Восточной Европе, вроде тех, о которых написал Янош Корнаи, и кризис мультикультурализма в Западной Европе имеют одни и те же корни. Оставляем это как не нами сформулированную гипотезу. Основное внимание хотелось бы уделить тому, что происходит в наших краях. Здесь важно следующее: у нас, да и, наверное, у читателей есть представление о том, как и почему политический режим в России принял к сегодняшнему дню те формы, которые мы наблюдаем.
Существует несколько объяснений, почему состоявшиеся в последние годы весьма радикальные перемены консервативно-фундаменталистского толка не встретили никакого сопротивления в обществе, а, напротив, находят в нем большую поддержку. Все эти объяснения обычно касаются частных обстоятельств нашей недавней истории: от развала СССР до высоких цен на нефть. Объяснения другого рода отсылают к особенностям биографии российского президента или к чертам его личности. И наконец, весьма популярны идеи, что поддержка режима обеспечена всесилием телевидения и ловкостью подвизающихся там пропагандистов.
Эти объяснения, «почему у нас все так вышло», обладают невысокой убедительностью, на наш взгляд. Но и ее они теряют, лишь только мы посмотрим на сходство процессов в Венгрии, России и ряде других стран, с которого начали разговор. Равным образом не годятся и отсылки к венгерской истории, которые предлагает Янош Корнаи, описывая ситуацию в этой стране, как и соображения польских специалистов, почему на выборах у них взяли верх именно такие политики.
Ясно, что строить объяснения в этом случае надо принципиально иначе: от частных кейсов отдельных стран, в каждой из которых действительно имеется своя специфика, надо восходить к общему процессу, разобраться с его причинами и перспективами. Мы не можем сказать, что у нас есть ответы на наши собственные вопросы, но инициировать обсуждение этих проблем – то немногое, что кажется возможным и важным в этой связи.
Слабое коллективное «мы»
В методической части мы предложили бы попробовать отказаться от рассмотрения порознь таких субъектов, как народ (общество, публика), власть (государство), медиа (будь то телевидение или интернет). Вместо этого будем исходить из того, что в эпоху глобализации общества выступают как сложные единства. То, что мы наблюдаем, – это их внутренние реакции на внешние обстоятельства, созданные глобализацией или, по-другому, составляющие ее сегодняшнюю суть. При таком подходе настроения публики, выступления СМИ и жесты политиков – это части единой реакции общества на ощущаемые им вызовы, а их согласие воспринимается как логичное и закономерное, а не патологичное или навязанное. Предложенная трактовка общества в качестве единого субъекта, где власть, публика, пресса суть лишь его некие внутренние элементы, позволяет делать обычно запрещаемый для исследований ход и пользоваться выражениями «общество ощущает», «общество может/не может» и пр. Какие именно вызовы ощущают наши общества – в этом, видимо, одна часть дела, а то, какие в обществе находятся ответы, – другая.
Что касается российского общества, то оно в недавние годы сочло, что для него существует два типа угроз. В обоих случаях это угрозы его идентичности – угроза с «Востока» и с «Запада». Мы знаем, что парадигма «Запад – Восток» как аналитический инструмент давно устарела. Но доминантный дискурс в обществах, что в нашем, что в «их», представляет мир и его стержневой конфликт именно в этих оппозициях.
В публике это выражается утверждениями типа: а) «их столько понаехало, русских скоро вообще не останется» и б) «навязывая нам эти однополые браки, они хотят, чтобы и мы стали как они все». Присутствие гротеска, гиперболы в каждом из утверждений – свидетельство их особой значимости, а не их шуточности.
Сложность ситуации заключается в том, что те, кто себя считает русскими, как известно, отличают себя от «Запада» по тем же статьям, по которым они отличают от себя «Восток». Быть Западом для Востока и Востоком для Запада (не это ли пытаются называть евразийством?) – увлекательная задачка для некоторых умов, но большая сложность для того целого, которое собирается существовать как нация. То, что совершается в экономике и политике России и целой группы стран, можно описать как разные варианты отступления от европейской модели в сторону азиатских манер – коррупция, тотальное распространение неформальных практик и пр. Устанавливающееся в этих странах отношение к власти есть также гибрид европейских форматов (выборы, разделение ветвей) и азиатских традиций неограниченного владычества.
Само промежуточное положение России между Европой и Азией, разумеется, не новость. Спецификой переживаемого Восточной Европой вообще и Россией в частности момента является совпавшее по времени ослабление России как перед Европой, так и перед Азией. Речь идет об ослаблении политическом, геополитическом, экономическом, демографическом и пр. Самое главное, что сумма всех этих факторов хоть и названа «геополитической катастрофой», переживается обществом в целом как слабость антропологического характера, как слабость нашего коллективного «мы». Эта слабость недавно переживалась в своей прямой форме, теперь – в превращенной, в форме убеждения, что мы встали с колен, что нас признали великой державой, что нас боятся. (Ведь именно в этом солидарны публика, медиа и власть.) Эта слабость перед Западом связана, конечно, с разрушением СССР и всего советского блока. Всем населявшим его народам, вне зависимости от их чувств к Москве, этот блок внушал идею отделенности, отграниченности от Запада. Снос «стены», исчезновение этой границы бесспорно было для этих стран главным событием конца ХХ века. Практически везде появилось самозабвенное стремление в Европу.
Упущенный шанс
Но что произошло дальше? Похоже, что такие страны, как Венгрия и Польша, да и не только они, не успевшие «созреть» в самостоятельные нации за время короткой перебежки из постсоветского блока в объединенную Европу, сейчас пытаются наверстать пропущенную фазу. Но в объединенной Европе быть европейской нацией – значит быть нацией гражданской, а не этнической, что устраивает далеко не всех, причем чем дальше, тем сильнее. Посему эти страны и внутри европейского процесса пытаются пройти путь национального, а не гражданского становления. Поэтому столь неожиданно для многих проступают феномены азиатчины с ее производными – от национализма до коррупции и авторитаризма.
Одновременно саму «классическую» Европу, как известно, захлестывают волны восточной иммиграции. Важно, что на них она реагирует двояко. Что касается европейских институций, то они по большей части отвечают на возникшие вызовы так, как им пристало, то есть на базе европейских ценностей и норм, на базе закона и права. Но немалая часть общества (не нам ли на радость?) отвечает на азиатский вызов вполне по-азиатски. Здесь тоже обострилась проблема идентичности: стремление сохранить себя, не дать расплавить свой этнос в котле единой Европы, с одной стороны, и не потерять идентичность в ситуации огромных миграционных потоков. Для гражданских наций пришел час испытаний, потому что очень многими обществами оказались востребованы «сильные» политики, которые обещают обеспечить нации уникальность и идентичность на этнической основе.
Россия после снятия железного занавеса тоже устремилась было в Европу. Шанс войти в этот пул был велик, как никогда в нашей истории. Возможно, войдя, мы сейчас испытывали бы те же чувства недовольства, что и венгры или поляки, и наши политики от души ругали бы Брюссель. Но это была бы все равно уже совсем другая жизнь для россиян, столько лет мечтавших о покое, о чистоте, об уважении к человеку. Скажем прямо, этот исторический шанс исчез не сам по себе, не случайно. Он был загублен корыстным интересом быстро сформировавшейся российской бюрократической буржуазии. Для нее промежуточный статус недоперехода из советского в европейское, из госсоциализма в капитализм оказался наиболее выгодным, а перспектива попасть под контроль европейских законов и институтов отнюдь не радужной.
Россия зависла между советским прошлым и несостоявшимся европейским будущим. По причинам, которые похожи на те, что мы отметили применительно к восточноевропейским странам, вошедшим в ЕС, формирование национальной общности (нации, национального государства) в таких условиях пошло по пути имитационных европейских форм, наполняемых азиатским содержанием. Добавим, что, как и в Большой Европе, ситуацию осложнила значительная иммиграция с нашего собственного «востока» – с нашего Северного Кавказа, а также из стран Закавказья и Средней Азии. Исключительно высокий уровень ксенофобии в течение почти всего постсоветского периода был вызван попыткой выстроить упомянутую ранее фигуру: противопоставляя себя Европе как Азия или, во всяком случае, не-Европа, но в то же время отличить себя как европейцев от азиатов, нерусских.
В цивилизационном тупике
Если сделанные выше предположения и рассуждения хотя бы отчасти верны, следует признать, что наше общество и те, которые на него похожи, находятся в кризисе идентичности. Тогда понятно, что беспрецедентно крепкий любовный союз народа, власти и медиа в этих странах – это одно из его проявлений. Процесс, который состоялся, не был ни запланирован, ни осознан никем. В этом его прелесть и ужас. Мы не собираемся обсуждать его экономические и геополитические аспекты, но в плане культурном он обещает очень плохие перспективы для формирования современной нации в России (да и не только в России). Процесс произошел как стихийный, со стремительностью, небывалой для исторических процессов такого масштаба. Но – и это очень важно – не следует рассчитывать на его стихийное же продолжение. Формируется ситуация тупика, а поскольку единицами рассмотрения являются сущности цивилизационного масштаба, приходится сказать – цивилизационного тупика.
Справедливо ли, однако, слово «тупик»? С тем, что мы находимся в некотором стационарном состоянии, не имеем собственного импульса движения, согласны все известные нам стороны. Но если учесть, как высоко оценивается в публике и в медиа достигнутое нами положение и место меж других народов, сколь большой это считается заслугой руководства, приведшего нас сюда, то впору подумать, что мы вовсе не в тупике, а, напротив, на пике, на вершине. И тогда лучшее, что мы можем себе желать, – закрепиться в этой позиции навеки. Но ясно, что, рисуя себе такую тешащую национальное самолюбие картину, мы в нее не верим. Ощущение, что перспективы нет – пусть даже потому, что мы достигли вожделенной цели, а другой у нас и нет, – все равно это ощущение, что нет перспективы. Ему название – тупик.
Выход из него возможен только путем сознательных действий национальных элит. Здесь программы, стоящие перед венграми и поляками, с одной стороны, и россиянами – с другой, будут разными. Ясно, что мы в своих рассуждениях имеем в виду проблематику, которой не раз касались евразийцы, но рецепты, которые теперь требуются для России, должны делаться на иной концептуальной основе. Фундаменталистским ответом на фундаменталистские вызовы найти выход не удастся. Ответ, точнее, разные ответы должны приходить от наук – философии, истории, антропологии, социологии и др. Но запрос на него должен сформироваться в обществе.
Оригинал [1]