Общественное мнение и опросы общественного мнения в условиях авторитаризма и патриотической мобилизации. Возможные механизмы искажения результатов. Патриотическая консолидация 2014 года: реальность, иллюзия, аномалия или новая норма (долговременный тренд)? Антизападнические настроения в России: их масштабы, причины, глубина. Экономическая ситуация и политические предпочтения: сценарии для 2015 года. Эти вопросы обсуждались в Фонде «Либеральная миссия» в ходе очередного ситуационного анализа. В разговоре приняли участие эксперты Денис Волков, Владимир Гимпельсон, Лев Гудков, Михаил Дмитриев, Алексей Захаров, Алексей Макаркин, Евгений Ясин. Вел обсуждение политолог, ведущий научный сотрудник Института экономической политики (Институт Гайдара) Кирилл Рогов.
ЧАСТЬ 1.
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ В УСЛОВИЯХ АВТОРИТАРИЗМА И ПАТРИОТИЧЕСКОЙ МОБИЛИЗАЦИИ
Кирилл РОГОВ (ведущий сотрудник Института экономической политики):
Мы сегодня обсуждаем два блока вопросов. В самом общем виде вопрос первого блока может быть сформулирован так: замеры общественного мнения в условиях демократии и авторитаризма – стоит ли нам понимать их результаты одинаковым образом? В нормальной ситуации опросы показывают нам, какие позиции в отношении общественной повестки пользуются наибольшей поддержкой населения. В условиях авторитаризма сама повестка искажена, а люди часто находятся под тем или иным давлением.
Социологи не раз обсуждали проблему «смещения» предпочтений в социологических данных в условиях политически несвободных обществ. Это и «фальсификация предпочтений» Тимура Курана, и «спираль молчания» Элизабет Ноэль-Нойман, и «смещение одобряемости» (desirability bias, смещение в направлении социально одобряемого ответа), и «эффект сверх-большинства».
Осенью 2013 г. экспертное сообщество столкнулось с данными, указывающими на наличие «сдвига»: итоги контролируемого голосования на выборах мэра Москвы разошлись с данными социологически опросов. И непредсказанность демократического всплеска 2011 – 2012 гг., и противоположного характера аномалии динамики общественного мнения на протяжении 2014 г., кажется, вновь ставят вопрос об особенностях измерения предпочтений в условиях ненормальности информационного фона и политического давления.
Я вижу здесь целый круг именно методологических и концептуальных вопросов.
Алексей ЗАХАРОВ (доцент НИУ ВШЭ):
«Проблемы искажения социологических данных известны мировой науке, и решать их можно и нужно»
Я хочу, с одной стороны, поделиться своим достаточно ограниченным опытом, а с другой стороны – моим пониманием того, какие методы используются в аналогичных ситуациях. Любые вопросы, связанные с политическими предпочтениями, являются сейчас вопросами чувствительными, и тут нужен особый подход.
Есть, например, методики изучения девиантного поведения социологическими методами. Понятно, что на вопрос: «Был ли у вас контакт с малолетним несовершеннолетним партнером?» – и на другие подобные вопросы люди будут отвечать отрицательно. Чтобы оценить масштаб явления, используются другие методы. Можно разбить людей на две группы и одной группе задать вопрос: «Сколькими из перечисленных здесь четырех вещей вы занимались?», включив чувствительный вариант ответа, а другой группе задать вопрос: «Сколькими из перечисленных трех вещей вы занимались?», не включая этот пункт. Тогда можно, посмотрев на разницу, оценить процент людей, который этим занимался.
Второй проблемный вопрос практически везде – это явка на выборы. Когда людей спрашивают, были они на выборах, достаточно большой процент врет, что были. Большое значение имеет порядок вопросов. Я занимаюсь экспериментальной экономикой, там тоже людям перед экспериментом и после эксперимента дают заполнить анкету. И золотым стандартом считается, что нужно для разных групп менять порядок вопросов, чтобы отловить эффект порядка. Проблемы с искажением предпочтений есть, и известны мировой науке, и есть способы их решения.
Из моего достаточно ограниченного опыта проведения социологических опросов во время избирательной кампании могу сказать, что есть четкое ощущение: очень важны возраст, гендерная принадлежность и мотивация интервьюеров. Если контролировать возраст и пол интервьюеров, можно получать значительно различающиеся результаты. Например, женщины женщинам с большей вероятностью отвечали, что они будут голосовать за Собянина, женщины мужчинам об этом говорили с меньшей вероятностью. Не могу утверждать, что распределение по группам у нас было экзогенным, но наивный статистический анализ позволяет делать такие гипотезы. В тех опросах, которые сейчас проводятся, вполне возможно смещение, и с этим можно и нужно бороться.
Алексей МАКАРКИН (первый вице-президент Центра политических технологий):
«Человеку некомфортно быть в меньшинстве, среди проигравших, и это одно из объяснений меняющихся предпочтений»
Мы проводили исследования, и получается, что за Собянина, по состоянию на весну 2014 г., голосовало 70% москвичей. И это неудивительно: человеку некомфортно быть в меньшинстве, быть среди проигравших, его подсознательно тянет к большинству. Даже если спросят не про Крым, а только про то, как он голосовал в прошлом. В итоге человек, чувствуя, что он в меньшинстве, старается скрыться, мимикрировать. Я не думаю, что у него есть какие-то реальные страхи. Это просто нежелание быть в меньшинстве, быть в оппозиции.
В избирательной кампании 2013 года первоначальные опросы были адекватны: у Навального был низкий рейтинг. Но он стал ходить по дворам, и в результате переломил ситуацию. Заработало «сарафанное радио»: выяснилось, что он не радикал, не фашист, правильные вещи говорит. Человек сталкивается с тем, что образ, который ему предлагали, и тот, который он видит в реальности, разные, и меняет точку зрения. Навальный вытянул эту кампанию на себе и получил в разы больше голосов.
В заключение хочу сказать, что ни те люди, которые сейчас декларируют, что они поддерживают власть, ни те, которые голосовали за Навального, не готовы отстаивать свои предпочтения. Огромная часть электората Навального ушла к большинству. И хотя сейчас народ хочет идти на улицу, но это явное меньшинство по сравнению с тем количеством избирателей, которые за Навального проголосовало год назад. Но и те люди, которые сейчас присоединились к большинству, тоже не готовы сражаться. Они с большинством. Завтра будет другое большинство, они будут с ним.
Владимир ГИМПЕЛЬСОН (профессор НИУ ВШЭ):
«Нужно знать не только то, кто отвечает и ответил на наши вопросы, но и то, кто на них не отвечает и не ответил»
От чего зависит точность фиксации социологами мнений людей? От того, какие вопросы мы задаем, в каком контексте мы их задаем, какая у нас выборка, нет ли смещения выборки. Но даже если выборка выстроена очень хорошо, то многое зависит от того, как мы эту выборку практически реализуем. На этом этапе может также появиться сильное смещение.
Когда Навальный получил гораздо больше голосов, чем ожидали, это у многих вызвало вопросы. У меня родилась такая гипотеза: в силу разных обстоятельств, которые я могу пояснить более подробно, выборка смещена в пользу малодоходных и менее активных групп. Это смещение может иметь разную природу (и в силу того, что мы ее строим не идеально, и в силу того, что формируем ее не идеально). Если это смещение в силу определенных обстоятельств совпадает со смещением, возникающим вследствие неучастия отдельных групп в голосовании, то у нас два смещения примерно одинаковы и не искажают результаты. Здесь опрашиваются социологами и голосуют на выборах те же группы, их поведение в отношении опросов совпадает с их поведением на выборах.
Но если мы значимо недобираем в опросах наиболее динамичные городские группы, которые обычно не участвуют, но в определенной ситуации могут мобилизоваться и прийти на выборы, то мы получим серьезное смещение. В опросах такие избиратели по-прежнему не видны, но на выборы пришли и голосуют. Тогда мы видим выброс, который никакой опрос не видел и не мог видеть. Может быть, это временная ситуация, но в плане аналитического инструментария наши «очки» в итоге не видят всего горизонта. Они видят только его кусок. Вдруг из-за горизонта кто-то вылезает, что-то делает, но мы его не видели. Эту гипотезу довольно сложно проверить. Для этого нужно знать не только, кто отвечает, но и кто не отвечает на вопросы.
Еще одна простейшая вещь. Если где-нибудь в городе Н. для того, чтобы опросить десять человек, нам нужны в списке для интервьюирования двенадцать человек (две возможные замены), то в Москве, возможно, их требуется двадцать или тридцать. Кого-то нет дома, кто-то не открывает дверь, кто-то не хочет отвечать и т.п. Это означает, что, когда мы начинаем заменять «отказников», ориентируясь на тождество наблюдаемых характеристик, мы, возможно, начинаем отбирать и исключать людей с другими ненаблюдаемыми характеристиками. Возникает проблема самоотбора (self-selectionproblem), которая делает выборку непредставительной по отношению к совокупности голосующих.
Вторая проблема, которая мне кажется важной, это методы анализа. У меня такое ощущение, что весь анализ идет по поверхности, он достаточен с точки зрения задачи анализа общественного мнения, но для более глубокого анализа нет ни сил, ни времени. Но если глубоко залезть в эти данные, применить разные современные статистические методы, которые учитывают и эндогенность, и самоотбор, возможно, такая аналитика даст интересные результаты.
Третье соображение: нужны дополнительные эксперименты. Я вспомнил работы Даниэля Канемана о поведенческой экономике: люди реагируют интуитивно и эвристически, потому что это проще, но если людей заставить думать мозгами, то есть по «системе 2», то выводы могут быть существенно иными. Когда мы спрашиваем людей, как они относятся к присоединению Крыма, то все в восторге. Но мы при этом не показываем «ценник». А если нацепить «ценник», то какой будет ответ?
Михаил ДМИТРИЕВ (президент Хозяйственного партнерства «Новый экономический рост»):
«За год под влиянием символических событий усилились и закрепились в общественном мнении элементы тоталитарного сознания»
Если говорить о проблеме внешнего давления на мнение индивида, то пока, на мой взгляд, его не стоит преувеличивать. Авторитаризм, в котором мы живем, еще не авторитаризм тоталитарного типа, где даже для рядового индивида наличие иного мнения означает физическую угрозу. У нас, хотя такого рода угрозы есть для ярких лидеров оппозиции, общественных критиков властей, экзистенциальной угрозы для рядового человека нет. Страх пострадать за свое мнение, высказанное в социологическом опросе, пока не слишком велик. Мы только что провели раунд опросов в фокус-группах и видим, что этого страха практически нет. Люди высказывают разные мнения по поводу Путина, Украины, внешней политики достаточно свободно.
Что, на мой взгляд, по-настоящему воздействовало на мнение индивидов в течение первого полугодия 2014 года – это большое символическое значение внешнеполитических событий. Прежде всего, большое символическое значение Крыма. И, безусловно, такая самоцензура была. Высказывать иное, чем официальное, мнение по поводу Крыма большинство людей считало непатриотичным. Эти ограничения явно проявлялись в опросах. В любом случае, это скорее самоцензура под влиянием большого символического значения определенных событий, по которым индивид не может себе позволить иметь другое мнение.
В ситуации с Собяниным наиболее существенные искажения привнесла не самоцензура респондентов, потому что Собянин не настолько символическая фигура и выборы мэра Москвы не настолько символическое событие. Гораздо более значимым был результат разного уровня явки сторонников и противников Собянина. Этот пример не стоит рассматривать как пример самоцензуры и давления большинства. Но в течение 2014 года под влиянием символических «патриотических» событий элементы тоталитарного сознания все-таки закрепились сильнее. Давление общего мнения окружающих стало весить больше, чем год назад.
Сейчас, когда мы вступили в полосу кризиса, это давление начнет работать в другую сторону. Примерно так, как это происходило в Советском Союзе в конце 1970-х, когда по каким-то идеологическим вопросам (тогда тоже была проблема Олимпиады, санкций) американцев снова стали воспринимать как серьезных врагов. Однако относительно экономики сложился всеобщий консенсус: всё, что говорят из телевизора, всё, что говорят вожди, – это неправда. Про экономику рассказывали в основном анекдоты. Это «всё плохо» тоже было мнением большинства.
Конформизм по отношению к критическому взгляду окружающих на советскую экономику тоже был довольно развит, людей приучили к конформизму по отношению к мнению большинства. Сейчас я вижу, что такого рода эффект конформизма, когда люди видят, что все вокруг них встревожены кризисом, и начинают негативно оценивать экономическую ситуацию, начинает деформировать настроения.
Где в фокус-группах это проявилось? Люди начисто забыли о том, что после кризиса 2009 года был серьезный подъем, сопровождавшийся повышением уровня жизни. В период между двумя кризисами уровень жизни вырос больше чем на 20%. Пиковым годом благополучия в России был не 2008-й, а 2013 год. Сближение с Америкой по ВВП на душу населения тоже было максимальным в 2012–2013 годах. Но в последних фокус-группах люди сплошь и рядом говорят, что с 2008 года мы живем в непрерывном кризисе, за это отвечают власти, никаких перспектив развития нет. Это уже похоже на консенсус.
Судя по всему, потенциал переключения давления большинства с провластного мнения в связи с присоединением Крыма на позицию критического отношения к власти в связи с экономическими трудностями довольно значителен. Во многом ситуация подогрета предшествующим резким перекосом, когда большинство разделяло единую позицию во внешнеполитических вопросах. Точно так же это большинство может переключиться и на критическое отношение к ситуации в сфере экономики.
Кирилл РОГОВ:
Я хочу сказать, возвращаясь к первой теоретической части, что у «Левада–Центра» есть периодические опросы, выявляющие то, насколько люди считают для себя опасным отвечать социологам. Там прослеживается динамика, которая свидетельствует, что этот фактор возрастает. Ваш центральный тезис заключается в том, что люди говорят достаточно свободно, но несвобода концентрируется в особых зонах, символически очень нагруженных.
Михаил ДМИТРИЕВ:
Существует не столько давление властей, сколько акцентированное властями внимание к символическому значению событий. Экономический кризис как таковой не является символическим событием. Но в декабрьском обследовании мы видим, что в общественном мнении происходит переключение внимания большинства людей с внешней политики на экономический кризис. И такое переключение внимания тоже может оказаться гипертрофированным.
Евгений ЯСИН (научный руководитель НИУ ВШЭ, президент Фонда «Либеральная миссия»):
«Влияние элиты, влияние заинтересованных групп, которые хотят воздействовать на широкие массы, со временем может сыграть важную роль»
Изучение общественного мнения путем опросов – общепринятая в мире практика. Но, думаю, из таких данных мы вряд ли узнаем, как будут разворачиваться общественные события. Особенно на коротком временном периоде. Когда общество заражено настроением общей подавленности, массовых выступлений, скорее всего, можно не ждать. Люди мирятся с тем, что происходит и какие принимаются меры наверху. Тем не менее, сомневаюсь, чтобы даже при относительно совершенной методике социологи смогли бы предсказать, каким будет дальнейшее развитие событий, как поведут себя люди.
Изменение общественных отношений бывает разных калибров. Одобрение того факта, что «Крым наш», это очень устойчивое мнение. Потери, связанные с утратой империи и ощущения величия России, в широких массах очень глубоко переживаются. Вместе с тем вывести людей на улицы по причине экономического кризиса тоже не удастся. В целом, я не думаю, что общественное мнение оказывает пока серьезное влияние на ход событий. Здесь более существенно влияние элиты, элитных групп, – в том числе и для формирования общественного мнения. Вот это влияние, исходящие от заинтересованных групп, от людей, которые хотят воздействовать на широкие массы, со временем может сыграть важную роль.
Денис ВОЛКОВ (сотрудник Левада-Центра):
«Опросы общественного мнения почти никак не влияют на само общественное мнение»
Если отталкиваться от повестки нашего обсуждения, мне кажется, что в моделях, которые тут перечислены («фальсификация предпочтений» Тимура Курана, «спираль молчания» Ноэль-Нойман, и «смещение одобряемости», и «эффект сверхбольшинства» Кирилла Рогова), есть серьезные различия. Важно, что есть электоральное болото, люди без определенных предпочтений, которые и склоняются обычно в сторону большинства.
Тимур Куран, проводя разделение между «public» и «private» предпочтениями людей, не ставит под сомнение результаты опросов в авторитарных режимах. Даже наоборот, строит на их результатах свою теорию: он указывает, что в какой-то момент, когда равновесие оказывается нарушено, изменения могут происходить очень быстро.
Если говорить о выборах московского мэра в 2013 году, то они показали, насколько отличается такая кампания от ситуации отсутствия альтернативы. Во второй ситуации результаты опросов, проведенных за месяц до выборов, показывают то же, что и в день выборов. Когда альтернатива есть, то, как мы видели, произошла мобилизация. И тут данные опросов за две недели и накануне будут отличаться серьезно. Телефонные опросы, которые проводились ежедневно до дня голосования, аккуратно показывали рост рейтинга Навального и падение рейтинга Собянина.
По моему мнению, слишком большое значение придается влиянию на общественное мнение результатов опросов. Я разговаривал с американскими социологами, которые работают в избирательных кампаниях, и они тоже говорят, что опросы общественного мнения почти не влияют на само общественное мнение. Мне кажется, активисты и некоторые эксперты вменяют большинству населения ценности активного меньшинства (которое понимает ценность голосования, хочет изменений). Большинству это все не очень интересно. И получается, что сначала большинству вменяются эти ценности, потом на основании этого от большинства ожидают некоторых (протестных) действий, а когда этого не случается, активисты обижаются и на само большинство, и на опросы общественного мнения.
Изменения в общественном мнении не объясняются страхом, даже если он есть. Одно дело, когда за пять лет количество тех, кто говорит «мало ли что может быть», растет. Но люди в конце опроса, в конце анкеты дают свои данные и телефон, чтобы потом мы могли проконтролировать факт проведения опроса. Искать объяснение надо в других механизмах, в других институтах, которые не только приводят к росту рейтинга, но и обеспечивают высокие показатели на протяжении нескольких месяцев.
Лев ГУДКОВ (директор «Левада-Центра»):
«Характером наших знаний о происходящем нередко управляют собственные иллюзии или предпочтения, и кто-то, исходя из этого, ошибочно пытается оценивать результаты социологических замеров»
В случае с Навальным, на мой взгляд, нет какой-либо ошибки в диагностике социологов. Данные Коневой вполне точно описывают кривую роста поддержки, дело было лишь в многократном повторении замеров и анализе той части избирателей, которыми его электорат прирастал. Мы же сделали всего два замера и показали довольно точный расклад.
Наш опрос показал, что за Навального готовы голосовать 18% москвичей при первоначальной явке (это примерно 600 тысяч избирателей), а он получил 27%. За счет чего? За счет снижения явки. Но эти 27% – в абсолютных числах всё те же 630 или 650 тысяч избирателей, если я правильно помню. Из-за изменившихся условий голосования мотивация прихода у разных категорий была совершенно разная. Но учесть эти изменения в обстановке выборов можно только при регулярных и частых замерах.
Другое дело интерпретация и анализ данных. Они очень различались у разных центров: прокремлевские переоценили административный ресурс. Наши проблемы были связаны главным образом с отсутствием финансирования. Известно, что повышение точности прогноза на 1–2% увеличивает затраты на порядок.
Вопросы, которые сегодня поставлены, несомненно, важны. И нами, и западными социологами эти трудности обсуждаются. Но общественная солидарность и ответственность граждан в плоскости понимания значимости опросов общественного мнения падает во многих странах. У нас она упала очень сильно, если сравнивать с 1990-ми. Но в целом это технические вопросы, которые можно обсуждать и решать, а не теоретические, не концептуальные.
Поэтому я не согласен с самой постановкой вопроса, и мне кажется важным подчеркнуть это. Речь не может идти о том, что действуют какие-то механизмы «искажения общественного мнения», «аномалии динамики», «фальсификации», «неискренности респондента» и прочее. В предложенной постановке вопроса содержится ложная посылка, что есть некое объективноеобщественное мнение, которого замеры не показывают.
Постулируется, что есть некоторая реальность, которую мы можем помимо или вне замеров ухватить. «Реальность общественных мнений» – это не более чем методологический регулятив, или направляющая, определяющая отбор методических средств для исследования, познавательная идея, а не объект исследования, существующий вне средств сбора данных или, точнее, средств описания и измерения.
Иначе говоря, полагая, что мы имеем дело с искажениями в социологических замерах (а не с выбором неадекватных инструментов), мы одновременно априорно полагаем, что изучаемое поле наделено такими-то и такими-то характеристиками, которые наш инструмент не фиксирует. А откуда это известно? Таким образом, имеет место вменение объекту каких-то идеологических или ценностных качеств, которые «верифицируют» и подтверждают «правильность» и «объективность» полученных данных. Наши иллюзии или предпочтения управляют характером наших знаний о происходящем.
Никакого другого, принципиально иного по происхождению, инструмента, кроме используемых в опросах техник, нет, поэтому не с чем сравнить. Но проблема здесь, на мой взгляд, совершенно другая, она как раз социологическая по сути. Социология как наука – область знаний или дисциплина более сложная по своему устройству, по своему аппарату, чем представления и дискурс нашей образованной и ангажированной политически публики, демократически настроенной или прокремлевски.
В какой степени опросы общественного мнения могут фиксировать «реальность», в какой нет? Если считать, что реальность – это массовое поведение, то, конечно, общественное мнение напрямую никак не связано с поведением, это принципиально разный пласт значений. Общественное мнение может фиксировать только установки и коллективные представления, которые необязательно реализуются в мотивах действия, в поведенческих характеристиках, тем более – не проявляются сразу же в социальных процессах. Чтобы сделать такой переход, нужно включить сюда дополнительный мощный аппарат более сложной интерпретации, институциональный анализ, взаимосвязь идей и интересов, учет декларативного и операционального поведения и прочее.
Но, как правило, все, кто хватаются за опубликованные результаты и начинают толковать данные опросов, видят в этих материалах сумму индивидуальных мнений, которые они отождествляют с рационально мотивированным поведением человека, причем человека утилитарного, понимаемого исключительно по модели экономического человека, нацеленного на оптимизацию своего положения. А это до неприличия упрощенная схема человека, не учитывающая ни культуру, ни историю, ни социальную психологию человека, его жизненные стратегии.
Напомню обсуждение в 2007 г. исследования российской элиты. Е.Г. Ясин заметил, что мы «не ту элиту опросили». Я спорил и говорил, что дело не в методике и не в качестве отбора людей для опроса, а в векторах мнений, в том, что мы диагностировали. Полученные нами характеристики могут служить основанием для прогноза эволюции российского политического класса и, соответственно, развития страны на длительный срок, предсказать, как будут развиваться события. Мы диагностировали тогда резкое усиление не модернизационных, а оппортунистических установок в элите, отсутствие морали и стремление к консервации власти, готовность к превращению политической системы в гораздо более реакционный режим, чем это было на момент замера. Тогда уже, за семь лет до сегодняшних событий, было ясно, что режим будет приобретать всё более жесткий, авторитарный, коррупционный и репрессивный характер.
То же самое я могу сказать и про ситуацию 1998 года, когда все анализы показывали нарастание авторитарных ожиданий. Выявлялась резкая поляризация, падение авторитета демократов и ожидание прихода авторитарного лидера. Но публика эти диагнозы встречала с явным сопротивлением. Мы предупреждали тогда о приходе «административной зимы», а все говорили: «Он нас пугает». Было видно, что период неопределенностей и квазидемократии кончается. В массовом сознании нарастали усталость и фрустрация от трансформационного кризиса, усиливалась готовность принять другой режим правления, отдать свою волю начальнику.
Если говорить о совсем свежих трендах, после украинских событий и падения рубля, можно сказать, что часть общества более рационально и экономически мыслящая, а это люди, включенные в рыночную экономику, жители мегаполисов, университетски образованные, в своих установках довольно сильно изменились. Но общая символическая плоскость восприятия происходящего, а это, прежде всего, то, что обусловлено идентификацией с властью, с ее символами, коллективными стереотипами великой державы, эти значения и представления меняются гораздо медленнее. Потому что их функция – немного другая, не только пропаганда, а коллективная идентичность. Когда пропаганда начинает действовать, она нажимает на эти педали, и механизмы солидарности с властью актуализируются.
Можно и нужно говорить о «спирали молчания» и других тонких инструментах, но это средства социологической подстройки, уточнения. Они могут давать улучшение точности измерений на 8–15%, но они не фиксируют изменений системы взглядов.
Кирилл РОГОВ:
Мне кажется, это был достаточно острый, но и очень полезный обмен мнениями. И я не согласен с тезисом, что вопрос о точности замеров – это технологический вопрос, а для методологических дискуссий здесь нет места. Мы обсуждаем инструмент и данные, которые с его помощью получаем. И очень важно рефлектировать над характером этих данных, над ограничениями, которые свойственны этому инструменту, чтобы понимать, какие выводы могут и какие не могут быть сделаны на основании полученных данных.
Денис Волков здесь говорил, что в отличие от безальтернативных кампаний кампания по выборам мэра Москвы оказалась конкурентной, и это существенно изменило картину. Я совершенно с этим согласен, и что из этого следует: что, измеряя общественные настроения, мы получаем не только срез предпочтений, но и реакцию на некие институциональные условия, которые способствуют или не способствуют актуализации тех или иных нормативных предпочтений. В обществе же и в экспертных дискуссиях эта замеренная социологами смесь предпочтений и реакций на институциональные условия выдается за отражение предпочтений, «мнения» людей. Из этого делается вывод, что таков общественный спрос. Но это не спрос, а определенная реакция на предложение. Мы не различаем две эти вещи.
Об этом же отчасти говорил Алексей Захаров. Когда люди видят более молодого интервьюера, распознают его, условно говоря, как «человека будущего», то для них более актуальной оказывается парадигма «ценностей прогресса», а когда они видят, условно говоря, на заднем плане фигуру милиционера, это будет актуализировать для них парадигму ценностей, связанных с порядком и иерархичностью.
Я совершенно соглашусь с Львом Гудковым, что не имеет смысла оперировать неким нормативным представлением о «реальности», которая существует якобы помимо и вне опросов. И речь, мне кажется, идет не об этом, а об анализе, ориентированном в большей степени на динамику процессов, на вычленение того, что является устойчивым и что является «шумом». Лев Дмитриевич говорил, что анализ данных 2007 г. демонстрировал стремление к большей авторитарности, и в 2014 г. мы можем говорить о его точности. Но в 2009 – 2012 гг. мы видели совсем другой запрос, который проявлял себя весьма явно. И прогноз 2007 г. никак этого не предвидел. Он совершенно не предвидел массовых 100-тысячных манифестаций 2011 – 2012 гг. Сегодня, в 2014 г., он выглядит актуальным, но что если в 2016 – 2017 гг. мы вновь увидим что-то другое? Должны ли мы будем считать прогноз 2007 г. точным или ошибочным?
Проблема «общественного мнения в условиях несвободного общества» обсуждается в социологии давно. Она обсуждалась и в связи с «неожиданностью» антикоммунистических революций конца 1980-х, и в связи с недавними событиями «арабской весны». В обоих случаях речь шла о том, что неожиданные «срывы», какие-то факторы, почти случайные или внешние, вскрывают картину, существенно отличающуюся от той, которую опросы вроде бы фиксировали совсем недавно.
ЧАСТЬ 2.
ПАТРИОТИЧЕСКАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ, АНТИЗАПАДНИЧЕСТВО И ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ШОК: ВАРИАНТЫ ИСХОДА
Кирилл РОГОВ:
Для второй части обсуждения, мне кажется, ключевыми являются два вопроса. Мы видели серьезную патриотическую консолидацию, хотя для меня остается актуальным вопрос о ее глубине и устойчивости. Но чтобы захватить ее ядро, я бы заострил внимание на проблеме чрезвычайно актуализированного антизападничества, которое оказалось ее сердцевиной. Насколько это фундаментальное явление в том состоянии общества, которое мы наблюдаем? И как будут развиваться общественные реакции в условиях серьезного экономического шока?
Алексей ЗАХАРОВ:
«Эффект “консолидации вокруг знамени” зависит от того, насколько едины все акторы в публичной оценке происходящего»
Проблема патриотической консолидации в мировой политической науке изучена. В ряде работ сопоставлялось изменение рейтинга американских президентов в связи с различными внешними конфликтами. Если мы просто смотрим, был ли эффект конфликта или нет, то выясняется, что сам эффект очень небольшой. Его величина очень сильно зависит в первую очередь от того, насколько были едины разные политические силы внутри страны в отношении государственной политики и ценностной оценки роли сторон в этом конфликте. Но самый сильный фактор, влияющий на величину эффекта, – это наличие передовицы в «NewYorkTimes». Этот эффект на уровне 8 процентных пунктов рейтинга, если были конфликты, участие в которых удостаивалось передовицы в «NewYorkTimes». К сожалению, те работы, которые я видел, дают агрегированные данные. Здесь очень интересна также поддержка обеих политических партий в Конгрессе.
Эффект «консолидации вокруг знамени» также присутствует, и его сила зависит от того, насколько едины все акторы в публичной оценке происходящего. И это совершенно не противоречит тому, что можно сейчас наблюдать в связи с событиями вокруг Крыма. Монополия государства в СМИ здесь очень важна.
Вопрос, какой эффект это будет иметь в долгосрочном периоде. Это очень правильная постановка вопроса: существует ли эффект маленьких победоносных войн, т.е. если диктатура начинает войну, будет ли при этом она дольше жить? На этот вопрос ответить гораздо сложнее. Наивный анализ дает ответ «да». Диктатуры, которые начинали и выигрывали конфликты, в среднем после окончания конфликта существовали дольше. С другой стороны, это может быть следствием эндогенности: сильные экономически и политически диктатуры более склонны развязывать конфликт.
Поэтому на основании тех работ, которые я видел, мы не можем делать прогноз относительно того, продлит ли Крым и конфликт вокруг Украины жизнь политическому режиму, окажет ли какое-то систематическое влияние на действия граждан в долгосрочной перспективе.
Второй вопрос: как экономическая динамика может повлиять на политическую динамику? Опять же здесь есть десятки и сотни научных работ, которые исследовали феномен экономических мотивов голосования – как инфляция, безработица, изменение темпов роста ВВП влияют на политические предпочтения.
Здесь самый робастный вывод состоит в том, что, во-первых, конечно же, влияют, во-вторых, сила этого влияния зависит от степени размытости ответственности. В странах с президентской политической системой влияние сильнее, там граждане сильнее наказывают президента, чем премьер-министра в странах с парламентской системой. Кроме того, многое зависит от степени открытости экономики. В странах, где экономика открыта, где больше возможности списать кризис на внешние причины, экономическое голосование слабее. Граждане не так сильно наказывают власть. Многое зависит от того, на кого удастся «повесить» ответственность.
Это задает противоречивую картину в применении к России: с одной стороны, у нас вертикаль, с другой – кризис в значительной степени вызван внешними причинами. При этом есть мощный аппарат, который будет убеждать граждан, что именно эти причины вызвали кризис в экономике.
Алексей МАКАРКИН:
«У многих людей в России есть желание прислониться к власти как к единственному защитнику, пусть плохому, коррумпированному, но все же защитнику»
Сейчас уже видно, что путинский рейтинг начинает уменьшаться, а что касается мнений по поводу Крыма – всё стабильно. Президентский рейтинг будет держаться сильнее, чем все остальные, он для многих россиян – «наше всё», а вот Крым – некая константа. Например, как Косово в Сербии – вокруг него тогда образовалась коалиция из самых разных политических сил.
Насчет антизападничества – думаю, оно сохранится. Но здесь два момента: один – в том, что существует ущемленное национальное самолюбие, ощущение удара по престижу, а второй момент, о котором реже говорят, это страх перед войной. У людей после 1999 года, после Югославии, актуализировались страхи перед войной.
Когда упал Челябинский метеорит и приехали корреспонденты спрашивать о первых ощущениях, то, как оказалось, люди думали, что на них напали, реально испугались войны. А что? В 1999 году напали на Югославию, потом на Ирак, сегодня – на Челябинск. Такие настроения очень сильны. Мы опрашивали в Москве фокус-группу до войны в Украине. Люди говорят: «Слава тебе, Господи! Мы можем выйти на улицу, дойти до магазина, купить хлеб, вернуться обратно, и нас не убьют. В Ливии убивают всех, а вот нас не убьют». Есть желание прислониться к власти как к единственному защитнику, пусть плохому, коррумпированному, но все же защитнику.
У нас страна конспирологов: у многих ощущение такое, что за всеми событиями стоит темная сила. Еще задолго до Украины на региональных каналах стали продвигать идею о всемогущем мировом правительстве, и люди стали думать, что, наверное, так и есть. Если зайти в книжный магазин «Библио-Глобус», можно увидеть, как люди прямо там сидят и читают (поскольку нет денег, чтобы купить), например, ценнейший труд доктора наук профессора Катасонова, который всю правду рассказывает про Запад. Люди чуть ли это всё не конспектируют.
Какие нас ждут возможные сценарии? Думаю, что для 2015 г. основным будет сценарий адаптации. Но есть два варианта возможных всплесков – и тот, и другой связаны с оскорблением. Не с тем, что у человека упадет жизненный уровень; в этом случае он будет пытаться утраченное компенсировать, зарабатывать побольше, расходы сокращать. А выходить на улицу люди будут при двух обстоятельствах, и оба связаны с эмоциональным фактором. Либо они почувствуют себя оскорбленными по политическим мотивам. Например, модернистский средний класс видит: Навальному десять лет могут дать! Просил бы прокурор пять, а не десять, было бы не 25 тысяч человек подписавшихся на митинг, а 5 тысяч.
Второе – это сценарий Новочеркасска 1962 г. Это когда срабатывают одновременно несколько факторов. Тогда в Новочеркасске зарплату понизили, цены повысили, да еще и директор завода хамил в лицо. И эти три фактора сработали. Если в каком-то регионе закроют завод, цены в магазинах подскочат, а глава администрации скажет, что он тут ни при чем и живите как хотите, это может стать взрывным моментом.
Думаю, что повестка дня может носить только гибридный характер. Повестка у нас долгосрочная и с упором на понятие справедливости. Поэтому у того, кто наиболее убедительно объяснит, что сможет обеспечить справедливость, есть дополнительные шансы. Алексей Навальный как раз апеллировал не к политическим свободам, когда он по дворам ходил (его бы не поняли, о чем это он), а именно к справедливости.
У меня есть еще маленькое замечание относительно реакции на социологические опросы. Мы проводили одно исследование методом фокус-групп, а потом наши клиенты попросили проверить, действительно ли эти люди живут на территории данного района. Мы начали выяснять, и оказалось, что двое нас обманули, указав в качестве адреса соседние дома, то есть все-таки решили подстраховаться.
Владимир ГИМПЕЛЬСОН:
«Длительный рост экономики и доходов, с одной стороны, позволил интегрироваться в западный мир, а с другой –провоцировал ренессанс имперского сознания»
Мне кажется, что те тенденции – политические, экономические и прочие, которые отражаются «в головах», отличаются сложной динамикой и сложным взаимодействием. На протяжении длительного времени мы жили в условиях совершенно фантастического роста реальных доходов. Он был двузначным на протяжении почти десятилетия. Хотя в 2008 г. эта «фантастика» закончилась, падения реальных доходов тоже не случилось. Уровень благосостояния удалось удержать, а потом рост продолжался, пусть и не такими темпами.
Рост экономики и реальных доходов в смысле антизападнических настроений и патриотической консолидации мог влиять по-разному. С одной стороны, люди интегрировались в западный мир – путешествовали, покупали одежду и хорошие продукты, переключались на хорошие автомобили, могли почувствовать себя в этом смысле гражданами мира. С другой стороны, если мы становимся такими крутыми, такими мощными, это означает, что нам всё по плечу, мы хотим еще. Это почва для ренессанса имперского сознания. Имело место и то, и другое, разные люди двигались в разных направлениях, потом в какой-то момент телевидение стало второе направление очень сильно поддерживать. Я не имею данных фокус-групп, но на уровне наивных наблюдений можно видеть, как в одной семье люди после рюмочки за столом в дискуссии начинают расходиться в разные стороны.
Мы сегодня находимся на совершенно ином уровне благосостояния, чем были во время подъема в «нулевые» годы. И сегодняшнее падение по своим масштабам может оказаться гораздо более болезненным, чем те падения, которые случались даже в 1990-е. С пятого этажа падать больнее, чем с первого, – с первого упадешь, ноги переломаешь, с пятого – голову.
Какой эффект может оказать кризис, мы пока можем только предполагать, потому что у нас нет аналогов. В предыдущие кризисы мы всегда не верили, что будет большая безработица. Сейчас я не говорил бы так по следующей причине: безработица возможна не потому, что крупные предприятия будут увольнять людей, а потому что сегодня самый крупный работодатель – это торговля. Если торговля начнет сбавлять обороты, а магазины начнут закрываться, то одного этого достаточно для безработицы.
Есть такой показатель – жесткость законодательства, управляющего увольнениями (по-английски он называется EPL – Employment Protection Legislation). В бюджетном секторе он высокий, на крупных предприятиях он высокий, а в строительстве и торговле он практически на нуле. Фактически мы оказываемся в ситуации, когда никакой системы защиты от безработицы у нас нет, ни на стороне защиты рабочих мест (ограничения увольнений), ни на противоположной стороне поддержки безработных.
Мы можем столкнуться с тем, что произойдет большое падение доходов, и все наши социальные завоевания прошлых лет одномоментно обесценятся. Люди, которые ездят на хороших автомобилях, купленных в кредит, находятся в сложном положении. Власть также находится в очень серьезном кризисе, потому что она не признаёт кризис, а без этого признания невозможны никакие осмысленные действия. Чем дальше, тем ситуация в целом сложнее, тем выше вероятность ошибок и их цена.
Как настроения при этом будут меняться во взаимодействии с экономикой, даже если и будет этот длинный тренд антизападничества? Если эти два тренда (в экономике и в сознании) идут параллельно, они начинают взаимодействовать. В советское время была такая фраза: «Кто носит майку “Aдидас”, тот завтра Родину продаст!» Сегодня вся страна носит «Aдидас», ездит на рэнджроверах, на которых висят ленточки, и начинает страдать от диссонанса между телевизором и холодильником. Этот диссонанс будет усиливаться, но я не берусь делать прогнозы, что из этого выйдет.
Кирилл РОГОВ:
По поводу торговли и строительства: но разве сокращение рабочих мест в строительстве и торговле не абсорбируется оттоком мигрантов?
Владимир ГИМПЕЛЬСОН:
Я не верю в заоблачные оценки количества трудовых мигрантов в стране. Что может абсорбировать безработицу, так это неформальный сектор, микропредпринимательство и самозанятость. Но поскольку их душат все время, абсорбционный потенциал здесь ограниченный. Кроме того: что такое небольшая строительная компания? Это некое количество инженеров, прорабов, юристов, бухгалтеров плюс какое-то количество гастарбайтеров-рабочих. Если эта компания разорится, гастарбайтеры уедут, но свои-то останутся без работы. Гастарбайтеры и местные работники часто комплементарны, взаимосвязаны, и, таким образом, создавая места для гастарбайтеров, мы создаем места для своих работников.
Мы считаем Крым символической вещью, тем не менее в какой-то момент становится понятно, что и символы имеют свою цену. Когда счет будет в полной мере предъявлен, мы не знаем того, как люди себя поведут. Губернатор Ткачев ведь уже заявил, что за Крым расплачиваться надо, он имел в виду, что это того стоит. Тем не менее, он это связал.
Вторая вещь, которая мне приходит в голову, это цинизм. Я тут вспомнил фразу про Талейрана – «Он продавал всех тех, кто его покупал, он продал бы и отца родного, если бы за него хорошо заплатили». Мне кажется, что для значительной части наших элит это характерно.
У меня недавно был разговор с преуспевающим бизнесменом, выходцем из крупной международной компании. Он абсолютно европейский человек, с хорошим английским, я сажусь к нему в машину – Range Rover, но с символической ленточкой, к автомобилю привязанной. Заходит речь о том, что происходит. Говорит, вот импортозамещение – это так важно, начинает мне рассказывать, как это выглядит, если посмотреть на импортозамещение с точки зрения экономической истории. Абсолютный патриотический восторг по этому поводу. Я его перебиваю и спрашиваю: «Подождите, назовите мне три успешных случая импортозамещения, известных экономической истории». Он мне говорит: «Да какие три? Нет ни одного!»
Михаил ДМИТРИЕВ:
«По мере углубления кризиса внешнеполитический конфликт тоже получит негативную окраску в личном опыте людей»
Во-первых, об антизападнических настроениях в обществе. Мне кажется, как таковые антизападнические настроения сопоставимы с антикитайскими. И те и другие, если посмотреть историческую ретроспективу, актуализировались или ослабевали в зависимости от интенсивности внешнеполитических конфликтов, от восприятия угроз. Они смещались от очень интенсивного уровня (например, восприятие американской или китайской угрозы в 1960-е годы) до резкого ослабления.
В эпоху разрядки напряженности в советское время восприятие угрозы со стороны США резко ослабело. И в 1990-е гг., до бомбардировок Югославии мало было людей, которые воспринимали Америку как угрозу. Сейчас Запад внезапно превратился в угрозу, хотя интенсивность политического конфликта не может поддерживаться на таком уровне десятилетиями. Реально речь идет о конфликте, который продолжится год или два максимум, а дальше эти настроения пойдут на спад.
Китай в массовом сознании представляет не меньшую угрозу, чем страны Запада. И нам еще, возможно, придется пережить период актуализации китайской угрозы в массовом сознании по мере ослабления конфликта с развитыми странами.
То, что мне кажется более фундаментальным, это патриотизм как гордость за величие своей страны. Его не следует смешивать с антизападническими настроениями. Противостоянием с самым развитым и могущественным потенциальным противником (Западом) подпитывается чувство гордости за свою страну. Но оно может реализовываться и в противостоянии с Китаем. Просто Китая в глубине души у нас боятся гораздо больше, чем Запада. Соответственно, и конфликтовать с ним боятся гораздо больше, чем с развитыми странами.
В контексте этой проблемы – потребности гордиться своей страной – самая интересная интрига связана с кризисом. Всплеск патриотизма случился на фоне сытой жизни, он возник из фундаментальной потребности в самовыражении и самореализации, как вызов могущественным внешним силам. Сначала рост благосостояния привел к тому, что ценности выживания, доминировавшие в 1990-е гг., стали понемногу замещаться ценностями развития в духе Ингельхарта. Но затем – в условиях внешнеполитического конфликта – внимание переключилось с одной группы ценностей, не связанных с выживанием, на другую, которая тоже не связана с базовыми материальными потребностями, – ценности патриотизма и самоутверждение через внешнеполитические конфликты.
Это произошло совсем недавно – в начале 2014 г. (еще опросы конца 2013 г. показывали продолжение сдвигов модернизационного характера). С вопросов модернизации массовое сознание переключились на нечто светлое и высокое – национальный патриотизм. Но в последних фокус-группах мы видим, что экономический кризис начинает вытеснять внешнеполитические приоритеты и тему патриотизма. При перечислении приоритетных вопросов люди, как правило, начинают с экономического кризиса, а Крым для них – уже как бы дела давно минувших дней.
Кризис вновь смещает фокус на проблемы базового выживания. Если мы посмотрим на интенсивность склонности к протесту, то, согласно осенним опросам ФОМа, наиболее высокие показатели склонности к протестам связаны с базовыми проблемами: инфляция, заработная плата, безработица, то есть с текущим материальным потреблением. Если падение уровня жизни хотя бы на части территории страны будет существенным, то на некоторое время базовые потребности перебьют потребности более высокого порядка.
Скорее всего, патриотизм и внешнеполитические конфликты довольно быстро отойдут на второй план. В фокус-группах мы видим, что люди стали более критично относиться даже к официальной пропаганде по поводу Украины, ссылаясь на усталость от этой темы. При этом они понимают, что официальные СМИ недостаточно информативны, когда дело касается вопросов экономического кризиса, и нередко уже открыто рассказывают, что просто по крупицам выискивают альтернативные сведения о ситуации в экономике в интернете и независимых СМИ. В экономических вопросах они уже не вполне верят тому, что показывают по телевизору.
Дальше возникает вопрос: вот мы пройдем некий этап актуализации базовых ценностей, сфокусированных на текущем потреблении, когда будет не до патриотизма и не до модернизации. Но экономический кризис имеет свои пределы. Я думаю, маловероятно, что неблагоприятная ситуация в экономике продлится более двух лет. Затем мы, скорее всего, увидим «отскок», который может быть довольно заметным в силу глубины девальвации. Сальдо по счету капитала вновь может стать положительным. Это даст толчок для ревальвации рубля, возможности наращивания импорта, восстановлению потребления за счет дешевого импорта. И создаст ощущение восстановившегося благополучия, приведет к очередному этапу снижения приоритетности вопросов текущего потребления и связанных с ним ценностей выживания.
Самый интересный вопрос – куда дальше повернет массовое сознание: склонится оно в сторону патриотизма и борьбы с Западом как способа подпитки национальной самоидентификации и самоутверждения либо обратится к проблемам модернизации и развития человеческого капитала, как это происходило в 2011–2012 годах? Мне кажется, что в сторону патриотизма оно пойдет с меньшей вероятностью. Логика моя следующая: если мышь стоит на развилке между двумя коридорами, при этом в прошлый раз, когда она побежала по одному из них, ее сильно ударило током, то, скорее всего, в следующий раз она выберет другой коридор. Этот рефлекторный выбор может происходить и на уровне социума.
Нынешний внешнеполитический конфликт уже довольно четко ассоциируется с наступившим экономическим кризисом, и по мере углубления кризиса внешнеполитический конфликт тоже получит негативную окраску в личном опыте многих людей. Таким образом, возрастает вероятность того, что по мере очередного ослабления проблем текущего потребления будет происходить переключение ценностей и приоритетов в пользу ценностей модернизации и развития, а не в пользу внешнеполитических конфликтов и самоутверждения через патриотизм. Какое-то время эти конфликты будут ассоциироваться с негативным опытом от очередного экономического кризиса. Но это пока лишь гипотеза.
Евгений ЯСИН:
«Антизападнические настроения активно стимулируются пропагандой, потому что власти нужно оправдание неудач в экономике»
С моей точки зрения, это явление патриотической консолидации очень опасно, я все время чего-то подобного ожидал. Советский период ознаменовался своими достижениями, победой в войне, а теперь народ, который привык быть великим, попадает в ситуацию, когда он с этим чувством должен расстаться. Может быть, выступление Ельцина в 1990 году, когда он говорил: «Ваша свобода – это наша свобода!», воспринималось хорошо, но это было на фоне всеобщего озлобления по отношению к коммунистам.
Многие россияне утрату статуса сверхдержавы переживают очень тяжело. Что такое «Крым наш»? Это попытка вернуть себе роль сверхдержавы: мало ли какие там глупости Никита Хрущев наделал, теперь мы возвращаем то, что наше! И то, что это портит отношения с Западом, можно потерпеть ради того, чтобы вернуть себе это утраченное ощущение сверхдержавы.
Но я думаю, что это ощущение – короткоживущее. Потому что мы потеряли роль сверхдержавы объективно. Сейчас мы по статусу близки к Канаде – большая страна с относительно плохо освоенной территорией, не претендующая на первые роли в мире. Но осознать это тяжело. Долго держаться за то, чего уже не вернуть, невозможно. Думаю, что со сменой поколений ситуация изменится.
Теперь об антизападнических настроениях. Хочу напомнить вам, что после Петра Первого у нас антизападнических настроений в целом не было. Бытовало мнение «Англичанка гадит». Эти представления не затрагивали большинство народа, они встречались среди аристократии, в высших слоях общества. Затем в течение продолжительного времени Россия чувствовала себя где-то вблизи развитых стран. А основной заряд антизападнических настроений был накоплен в советский период. Затем десять лет он разрушался. Но в последние годы эти настроения вновь стимулируются пропагандой, потому что Путину нужно оправдание тех неудач, которые нас сейчас постигли.
Но период удач кончился, дальше будут неудачи, и списывать всё на Америку не удастся. Поэтому я подозреваю, что антизападнические настроения будут не так уж устойчивы. Сегодня вопрос будущего России зависит от того, насколько ей удастся войти в ряд инновационных государств, насколько она сможет участвовать в формировании инновационного потока. Если это не удастся в силу каких-то причин, в частности – в силу прекращения сотрудничества с Западом, где в основном эти технологии сконцентрированы, она просто будет отставать и уходить со сцены. Это уже будет не Канада, а Северный Китай эпохи провала.
Путинский период породил массовое настроение лени и шапкозакидательства, и это очень опасно. Но выход из этой ситуации – подключение к инновационной экономике – требует очень больших усилий. Чтобы ликвидировать отставание, мы должны работать на открытом рынке, в условиях максимально дружеских партнерских отношений, утверждать сходные с западными институты и наполнять их соответствующим содержанием. Тогда с нами начнут делиться. Только в сообществе развитых стран мы можем добиться какого-то движения в этом направлении.
Лев ГУДКОВ:
«За антизападническими настроениями лежит гораздо более глубокая вещь – комплекс неполноценности страны, потерпевшей крах в модернизации»
Во-первых, антизападничество и патриотизм – это просто разные развороты одного и того же комплекса неполноценности, национальной ущемленности, ценностного дефицита. Фрустрации такого рода обострились именно с формированием потребительского общества, в силу отсутствия коллективных ценностных представлений, которые могли бы обеспечивать другой порядок социальной стратификации и признания групповых и личных достижений. Но отсутствие этих механизмов социального признания не случайно, они соответствуют другой институциональной системе. Экономика – это опосредование ценностей, и дефекты экономической регуляции связаны с дефектами ценностного награждения.
Чрезвычайно важны здесь проблемы справедливости, оскорбленного сознания, о которых сегодня говорилось. Это всё очень чувствительные моменты общественного самовосприятия – комплексы неполноценности, на которых играет кремлевская пропаганда. Ведь пропаганда начала действовать в очень интересный момент: в ситуации кризиса власти, кризиса доверия власти, падения ее легитимности. Претензии предъявлялись разные. С одной стороны, претензии среднего класса, который требовал институциональных реформ и для которого авторитаризм представляет собой цивилизационный и политический тупик. С другой – сказывалось недовольство огромной консервативной периферии, которая требует возвращения государственного патернализма и советской уравниловки.
Наш национализм – это рессентиментный национализм. Это проявление глубокого чувства неудовлетворенности, социальной зависти. Но под этими сравнительно поверхностными слоями лежит гораздо более глубокая вещь – комплекс неполноценности страны, потерпевшей крах проекта модернизации, сознание того, что мы никогда не будем такими, как развитые страны, как «нормальные» страны.
С другой стороны – это инерция советских представлений осажденной крепости и конфронтации двух систем, остатки которых мы ловим в мифах о том, что нас хотят уничтожить, редуцировать население до 18 миллионов, которые бы обслуживали трубу, и прочие фобии, указывающие на действие механизмов радикальной примитивизации массового сознания. Такой примитивизации сознания, вызванного агрессивной пропагандой, мы еще не фиксировали за последние 25 лет.
Действительно, сама по себе патриотическая волна неустойчива, антизападная тоже, она уже начинает демонстрировать признаки спада. Но изменения, которые она вызвала, поражают молодых сильнее, чем людей взрослых, а значит – это выходит за рамки одного поколения. Изменения возможны, только если появится альтернатива, если появится сила, которая будет в состоянии предложить другой вариант программы, которая будет иметь доступ к средствам массовой информации для того, чтобы предъявить обществу другую привлекательную программу жизни, другой образ будущего, а стало быть – откроется возможность убеждать людей в этом.
Кризис действительно будет очень серьезный. Он вызовет совершенно новые процессы, сильно ударит по авторитету власти. А дальше –непредсказуемая ситуация, потому что кризис может продолжаться и при сохранении репрессивной политики, когда никаких шансов на альтернативу не будет, а может дать и какой-то вариант проекта развития.
Денис ВОЛКОВ:
«Максимальный рейтинг каждый раз обеспечивало сочетание двух факторов – наличие конфликтов, внешней угрозы, и чрезвычайная работа СМИ»
Если говорить о рейтинге, то я бы назвал эту ситуацию не аномальной, а чрезвычайной. Мы видим, что три раза до Крыма рейтинг достигал таких же высот. Первый раз – это приход Путина к власти на фоне взрывов домов, второй чеченской войны, чрезвычайного состояния работы СМИ. Второй – не такой чрезвычайный: выборы 2003–2004 годов. Третий – это предвыборная мобилизация, когда президентский пост передавался от Путина к Медведеву, и война с Грузией. Таким образом, в трех случаях из четырех высокий рейтинг достигался чрезвычайными методами: наличие конфликта, угрозы, противостояния, подспудная опасность большой войны.
Важный аспект – чрезвычайная работа СМИ в этот момент. Хорошо сравнивать с 2008 годом, когда в течение нескольких недель альтернативную точку зрения на российско-грузинскую войну вообще нельзя было услышать, кроме как на «Эхе Москвы» и в «Новой газете». За что Венедиктов тогда был вызван к Путину, где в жестких выражениях ему всё высказали. Сейчас это продолжается почти на протяжении года.
Алексей Захаров говорил здесь об эффективности маленькой победоносной войны. Эта модель сработала в том смысле, что до марта 2014 г. рейтинг фактически не поднимался, он шел только вниз или стагнировал. Олимпиада дала не более 5 процентных пунктов, а Крым и противостояние за месяц дали 20 пунктов. Это говорит о том, что позитивных стимулов для консолидации вокруг фигуры президента не было. Не было стимулов для продления существования режима в неизменном состоянии.
До сегодняшнего момента население в целом кризис не ощущало. Это было такое балансирование, как нам на фокус-группе говорили: «Мы балансируем!» Только в декабре продвинутые группы начали паниковать. Мы наблюдаем начало глубокого экономического кризиса, и в таких условиях режим никогда не жил. Вторая новая характеристика заключается в пропаганде, которая не ослабевает. Наоборот, все независимые СМИ еще больше подавляются. Это тоже новое состояние. И это два основных разнонаправленных фактора.
О 84% поддержки Путина только ленивый не говорит. Но реальная картина намного сложнее. Есть, например, отношение к Новороссии: нужны там войска или не нужны? За несколько месяцев одобрение ввода войск в этот регион снизилось с 70% до 40%. Индекс социальных настроений уже в октябре – ноябре снизился до уровня января – февраля 2014 года, то есть до-крымского уровня. Конечно, есть некоторый лаг между оценками ситуации и оценками властей, и пропаганда этот лаг, видимо, увеличит.
Режим будет адаптироваться. Пока не совсем понятно, как. Но не стоит недооценивать путинский режим, он умеет приспосабливаться. Пока режим как можно дольше хочет сохраниться в неизменном виде. Но важен не Путин, а важно российское общество, его активная часть. Здесь могут быть очень серьезные последствия сегодняшней реакционной политики – раскол общества на меньшинство и большинство, дискредитация меньшинства, указания на «пятую колонну». Но и активная часть общества внутри расколота – по отношению к геям, к истории, к осаде Ленинграда, по крымскому вопросу.
Как преодолевать этот раскол, а также неприязнь большинства к меньшинству? Сейчас кажется, что для части активистов легче лишить пропутинское большинство права голоса на выборах, чем понять их страхи, понять, как это всё работает, быть готовыми их слушать, а не отталкивать.
Кирилл РОГОВ:
«Антиамериканизм и антизападничество – политическая константа большинства гибридных политических и экономических режимов»
Хотел дополнить сказанное тремя замечаниями относительно взаимосвязи трех обозначенных проблем – патриотическая консолидация, антизападничество и экономический кризис.
Первое. Парадокс в том, что для определенной части общества экономическая ситуация 2011–2013 годов была лучше, чем предкризисная, в частности, – для бюджетного сектора. А это 30% занятости. Темпы роста реальной заработной платы в бюджетном секторе в последние 2–3 года – это 9% в год, то есть зарплата росла так же, как у страны до кризиса. А в остальной экономике темп роста зарплат – около 3%. Экспортные доходы в эти годы были в полтора раза выше, чем в предкризисные времена. В этом смысле партия ренты, она же партия госпатриотов, – это партия экономического благополучия, и потому ее будущее очень проблематично теперь.
Второе. Антизападнический субстрат в общественных настроениях последнего года удивляет своей интенсивностью, о чем Борис Дубин говорил так ярко еще летом. Но при этом имеет смысл помнить, что антиамериканизм и антизападничество – это такая политическая константа большинства гибридных политических и экономических режимов. Так что антизападничество – это не только специфическое интеллектуальное достояние России, которая, дескать, находится между Европой и Азией, а это институциональная вещь, характерная для большинства промежуточных режимов в той или иной мере.
В таких странах есть общественная партия (в обществе, в элите), которая выступает за иерархические структуры, опирающиеся на широкое использование силы, и есть та, которая выступают против этого порядка. И в этой борьбе двух партий постоянно эксплуатируется тема Запада, недоверия Западу – она там живет. Именно институциональная гибридность таких стран делает антизападничество постоянным элементом их политической жизни. В таком разрезе мы можем по-другому немного видеть эту проблему, не концентрируясь на специфичности России, а наоборот – сосредотачиваясь на институциональных и структурных факторах, типологических факторах.
Третье – по поводу кризиса. Этот кризис устроен принципиально противоположным образом, чем кризис 2008 года. Несмотря на то, что так же повалились цены на нефть, модель прохождения кризиса иная. Если тогда все издержки кризиса были сняты с населения, доходы практически не упали (только два квартала наблюдалось снижение на пару процентов), то сейчас в силу накопившихся в экономике проблем спасать нужно совсем другие части экономики, которые просто обрушатся, если окажутся под ударом. В результате тяжесть кризиса с самого начала переложена на население. Это транслируется через курс и рост стоимости импорта.
Даже при той же продолжительности этот кризис будет совершенно другим в социальном плане. Даже если предположить, что цена на нефть, как Путин надеется, через восемь месяцев поднимется, для людей это будет совсем не то, что произошло в 2008 году. И, думаю, курс рубля к доллару США по своей символической ценности еще поборется с Крымом. Потому что сам факт декабрьского обвала страшно бьет по имиджу государства и по имиджу власти. В этом смысле очень интересно следить за поворотами социальных настроений, потому что ситуация прямо противоположна 2008 г. по траектории прохождения кризиса.
Михаил Дмитриев предположил, что после двух лет кризиса нас ждет «отскок». Но возможен, мне кажется, и другой сценарий. Условно говоря –сценарий Венесуэлы, которая с конца 1970-х до 1990-х падала и падала. Сам «перескок» в потреблении, наблюдавшийся в периоде высоких цен, может очень долго сказываться, создавая спираль депрессии. Мы не сможем вернуться на прежний уровень потребления, даже если нефть опять подорожает – хотя бы до 90 или 85 долларов.
В этом сценарии, который мне кажется вероятным, мы будем иметь дело со структурным кризисом в экономике, затяжным. При этом, как мне представляется, структурный кризис в политическом развитии уже имеет место. Те процессы, которые были запущены присоединением Крыма, совершенно не инерционны, они – своего рода переворот, обозначивший кризис прежней модели. Они противоречат слишком многому, что происходило в России в последние 30 лет – с середины 1980-х гг. И наложение двух структурных кризисов – в политической системе и общественном сознании, с одной стороны, и в экономике, с другой, формируют поле крайней неопределенности, непредсказуемости поворотов и исходов.