Многим из тех, кто живет в самом сердце России, в Москве, видится, что так дальше жить нельзя. Что кризис ударил не только по кошелькам россиян, но и по психологическому состоянию нации в целом. Что политическая система обустройства страны нуждается в существенной реформации, особенно в части института преемственности власти, что никакие санкции и даже антисанкции не спасут Россию от окончательного экономического провала. Так ли это и что обо всех этих проблемах думает тот, о ком, по сути, беспокоятся или делают вид, что беспокоятся, справа и слева, снизу и сверху; тот, мнение подавляющего большинства которого составляет убедительную мощь президентского рейтинга; тот, кому в первую очередь адресованы успокоительные пилюли и мантры министра финансов, экономического развития, – да что там простые министры! – сам премьер-министр Дмитрий Медведев недавно пообещал, что с рублем в самом ближайшем будущем все будет в порядке и что российскому народу волноваться, собственно, не о чем. Что на самом деле чувствуют простые россияне, верят ли они заверениям власти о скорейшем благополучии в стране, – ответственному редактору «НГ-политики» Розе ЦВЕТКОВОЙ показалось, что более всего о нынешних настроениях в массах осведомлен Левада-Центр в лице его руководителя, доктора философских наук Льва ГУДКОВА.
– Лев Дмитриевич, какие мнения сегодня превалируют в общественных настроениях, присутствуют ли у людей ожидания перемен?
– Ощущения подобного рода скорее присущи определенным группам, сравнительно небольшим, где-то даже маргинальным, которые руководствуются своими желаниями, интересами и представлениями о состоянии общества. Если же говорить об общественном настроении в целом – оно крайне нестабильно и раздвоено, очень противоречиво. С одной стороны, налицо действительно очень высокое одобрение политики властей, правда, сейчас мы зафиксировали совсем небольшое снижение рейтинга Владимира Путина, но в принципе оно все еще на очень высоком уровне – свыше 80%. Это свидетельство достаточно серьезной поддержки действий власти, несмотря на все претензии к ней, которые сохраняются и остаются, – и в отношении конфронтации с Западом, и в отношении Украины. И вместе с тем у людей нарастает, и очень заметно, тревога по поводу экономического положения, их собственного, естественно. связанного с ситуацией в стране.
– О каких общественных группах, этим обеспокоенных, мы сейчас говорим?
– Это прежде всего образованные люди, горожане. Тенденция особенно заметна в крупных городах, как, например, Москва, Санкт-Петербург и некоторые другие, где люди острее и быстрее чувствуют ухудшение экономического положения: рост цен, инфляцию, потерю сбережений, падение курса рубля. Многие из них действительно потеряли от трети до половины сбережений в зависимости от того, в чем они их держали. И общий рост цен заставляет людей сокращать потребление, экономить, переходить к резервному образу жизни, что вызывает очень сильную тревогу и ощущение, что сделать с этим уже ничего нельзя, что они не контролируют эту ситуацию. С другой стороны – бедная периферия, для нее происходящее пока не носит драматичного характера, поскольку там меньше ощущают на себе отсутствие некоторых импортных товаров и продуктов, потому что там в гораздо большей степени пользуются отечественной продукцией, в провинции, к сожалению, уровень жизни все еще существенно ниже городского.
– Как жили бедно, так и живут, получается?
– Да-да, до них эта волна кризиса докатится только через какое-то время, пока на периферии люди хотя и ощущают, что растут цены на многое, если не на все, но определить источник и причины этого не в состоянии. А потому они винят в ухудшении своего положения Америку, спекулянтов, падение цен на нефть и прочее. Неопределенное раздражение в массах растет, но население не знает, кому предъявить претензии. В провинции люди, поскольку для них все происходящее воспринимается исключительно через телевизор, в основном высказывают свое виртуальное одобрение всем событиям, исходящим от власти и не предполагающим ни их участия в этом, ни какой-то ответственности за это.
В этих группах населения и заложен базис высокого уровня рейтинга власти в отличие от более продвинутых общественных групп, которые, конечно, понимают и цену присоединения Крыма, и дефекты нашей экономики, и то, что экономический кризис начался не в этом году, и даже не в прошлом, а еще в 2013-м или даже раньше, что это закономерное следствие самой структуры нашей экономики. Поэтому в разных средах нашего населения накапливается беспокойство, но оно по-разному артикулировано и объясняется по-разному. Тем не менее нельзя сказать, что это приводит к каким-то действиям, напротив, я бы сказал, налицо такой фатализм, смирение, связанное с усиливающимся раздражением. Люди как бы осознают, что все происходит помимо их воли и что развитие этих событий от них уже не зависит, и просто безропотно ждут, что будет дальше.
– Что-то вроде того – лишь бы не было войны, а так мы и не такое терпели, согласны и еще потерпеть?
– Именно так! Люди действительно готовы жить по нижней границе существования, не от лучшей жизни, а от предела худшего, от состояния беды – лишь бы не было войны, тогда все проблемы кажутся не очень важными. Но это, согласитесь, не совсем нормальные условия существования и оценки жизни.
– Но жизнь на грани фола, от предела ожидания беды не может долго продолжаться. Значит, должна возникать и некая потребность, пусть даже пока не осознанная или подавляемая, в переменах к лучшему?
– Реакция как раз наоборот: поскольку нельзя локализовать причину беспокойства или кризиса, с этим ничего нельзя сделать – повлиять на власти или на мировой кризис, то это приводит к эффекту сильно выраженной вымученной беспомощности. При полном отсутствии хотя бы какого-то представления о будущем, что можно что-то поменять, что где-то есть выход, вот просто «ложись и скули» – такие ощущения бессильного ожидания надвигающегося кризиса нарастают очень заметно, как я уже говорил.
– Но раз ожидают, значит, осознают, что дальше будет хуже, труднее?
– Здесь присутствует надежда, что, может, обойдется все.
– Обойдется каким образом, ваши респонденты не поясняли?
– Треть респондентов считает, что положение будет ухудшаться, а примерно 40–45%, по разным опросам, надеются, что обойдется все, что кризис будет не очень значительный, а еще 10–15% думают, что ухудшение будет временным, а дальше начнется только рост и улучшение ситуации, экономика перестроится, заработает отечественная промышленность после импортозамещения, и все станет нормально, хорошо. Но в положительный сценарий развития событий верит все же сравнительно небольшая часть населения. Поскольку нет механизмов обсуждения этих проблем, нет авторитетных мнений в публичном пространстве и полностью доминирует телевидение, которое либо пугает, либо убеждает: «все хорошо, верьте нам». И раз у людей нет ни информации, ни, главное, внятных и понятных стратегий выхода из этой ситуации, никто ничего и не предлагает, и большинство людей живут сегодня просто в состоянии тупого ожидания ухудшения и непонимания, что происходит и как себя вести. Денег у большинства таких населенческих групп нет – у 70% нет никаких сбережений на черный день, соответственно они живут от зарплаты до зарплаты и от пенсии к пенсии, у них нет других источников дохода, а потому только и остается, что ждать обреченно, что будет дальше.
– Давайте тогда поговорим о той части нашего общества, пусть весьма малочисленной, но которая более информирована и выражает больше беспокойства в связи с происходящим. В этой среде в последнее время возникают такие мнения, что чуть ли не нарочито власть расшатывает и без того неустойчивую ситуацию, если иметь в виду недавние «новации», связанные с платой за капремонт, который непонятно когда состоится, со штрафами по любому поводу, с безнаказанными арестами за малейшую провинность, с уничтожением продуктов, наконец. Некоторые оппоненты власти всерьез пытаются убедить остальных, по крайней мере в социальных сетях, что эти репрессивные меры вводятся сверху сознательно, чтобы убедиться, до каких пределов можно доходить. В опросах такие ощущения присутствуют?
– Нет, идея, что власть сознательно доводит страну до края, этого нет, есть ощущение абсурдности происходящего и есть понимание того, что власть демонстративно цинично показывает свою волю, свою готовность сделать то, что она считает нужным. В том числе и через демонстративное уничтожение продуктов, которое вызывает довольно сильное осуждение в обществе: 48% в той или иной степени воспринимают это достаточно негативно и раздраженно. А 40%, впрочем, одобряет это или поддерживает эти меры, это у нас за 7 августа данные. Но если посмотреть, как распределяются эти мнения, картина становится совершенно ясной: 74% москвичей резко против этого, в то время как на селе – только 32%. Это значит, что на селе эти в основном деликатесные продукты и так недоступны, и они не пользуются этим. А москвичи как представители наиболее обеспеченных групп населения в России это осознают. К тому же они горожане, всегда сидели на всем привозном, импортном.
– А если взять возрастные группы, ведь наверняка в поколении более зрелых людей к этому отношение сильно выраженное негативное. Люди в солидном возрасте пережившие если не войну, то по крайней мере голодные 90-е годы, знают цену хлебу и другим необходимым продуктам.
– Если рассматривать по возрасту, то среди самых молодых, до 30 лет, одобряют уничтожение продуктов 39%, среди самых пожилых – 38%. Не одобряют: среди молодых – 42%, а среди старших – 50%. То же самое, если учитывать образовательный фактор: среди людей с высшим образованием – 52% не одобряют, а среди людей со средним и ниже среднего – 43–44%. Нельзя сказать, что радикальное различие, но некоторая отличительная степень все же присутствует.
– А те, кто одобряет подобные действия власти, эти люди поясняли, почему они это одобряют?
– Отвечают, что одобряют, потому что поддерживают в целом политику властей. Но когда мы спрашиваем, как лучше было бы поступить с санкционными продуктами, то там, конечно, ответы очень сильно меняются: за уничтожение выступает только 15%. И понятно, здесь начинают присутствовать более человеческие варианты ответа – передать в детдома, приюты, в больницы, нуждающимся пенсионерам, в многодетные семьи, инвалидам либо благотворительным организациям, бездомным вплоть до «голодающим в Африку». Куда-нибудь, но не уничтожать. Или бездомным.
– Но все-таки это не ответ на вопрос: зачем это власть делает так демонстративно, показушно и нарочито?
– Я уже говорил, что это – демонстративное проявление своей силы со стороны власти. Это органично для нее, когда кортеж высших лиц по дороге заставляет других водителей по нескольку часов стоять и ждать, пока он проедет. Но я не думаю, что это делается сознательно, чтобы вызвать раздражение. Власть просто делает то, что считает нужным, да, демонстративно, да, нагло, но не нарочито.
Взять тот же очень жестокий приговор Сенцову и одновременное, в тот же день, освобождение Васильевой, что вызвало крайне сильное возмущение у людей, 69% крайне отрицательно отнеслись к ее освобождению, только около 8% поддерживали бы. Мы этот опрос проводили накануне освобождения экс-чиновницы. То есть общая реакция – это реакция возмущения. Тем более что все происходило на фоне развернутой очень мощно информационной кампании по дискредитации экс-министра обороны Анатолия Сердюкова, мы помним, как вся пресса и даже телевидение говорило об огромных коррупционных махинациях в Минобороны, и все спустить на тормозах, это, конечно…
– Разве это не наносит ущерб политическому имиджу первого лица в стране, Владимиру Путину?
– Я считаю, явный ущерб будет, но он все равно не перевесит положительных процентов в его сторону. Тем более что ответственность за такое решение наверняка перенесут на судей, еще на кого, но не на Путина, конечно. Да и забудут, в конце концов, скоро эту историю.
– Мы опускаемся все ниже, до каких-то пределов, до какого-то дна, которым грозит или, наоборот, успокаивает господин Улюкаев, а потом что? Куда мы придем, где мы, включая очень сознательных горожан и сельских пока еще безразличных людей, окажемся? В советском прошлом с его фактически тоталитарной системой жизни?
– Не думаю, что мы возвращаемся в советское прошлое. Скорее это такая имитация подобного возвращения. Восстанавливается некая стилистика, но не реальное отношение ко всему тогда существовавшему. Потому что, какой бы ни была стилистика или, точнее, призыв к ней, никто не хочет отказываться от собственности, от прочих благ, а это заставляет идти на некоторые послабления режима.
Но при этом власть предполагает усиление возмущения у людей – и протестных настроений, и массового недовольства, а потому уже несколько лет она инвестирует существенные вложения – и финансовые, и социально-бытовые – в полицию, во внутренние войска, это своего рода покупка лояльности этих структур. Готовится власть к массовым выступлениям и законодательно, и чисто организационно, отсюда и всякого рода тренинги подавления массовых беспорядков и многое другое, что мы видели по телевизору. Но само по себе общество не готово к публичным и политическим выступлениям: нет организации, нет каналов, которые могли бы их консолидировать, и в этом смысле нет никаких средств и возможностей для придания этим внутренним протестам более оформленной ясной и практической формы.
– Даже в сравнении с 2011-м и началом 2012 года, когда массовые протесты случились несколько неожиданно даже для тех, кто их пытался организовать?
– Пока да. Все социологические замеры показывают снижение готовности к протестному участию. Подчеркиваю, снижение готовности, а не вероятности протестов. Здесь двойственные результаты: люди говорят, что массовые выступления возможны, но сами не готовы принять в них участие. Это интересная вещь, это как бы барометр показывает приближение бури, но пока ты не знаешь, как на это реагировать. До тех пор пока люди не почувствуют, что у них отбирают последнее, не жирок, образовавшийся за годы начала нулевых, а реально последнее, когда власть полностью потеряет свой авторитет, вот тогда действительно могут начаться массовые выступления, и не исключено, что события будут развиваться чрезвычайно быстро. Потому что никаких механизмов переговоров, компромиссов, обсуждения вариантов другой политики – сегодня всего этого в российской внутренней политике нет. Все эти варианты подавлены и пока невозможны.
В этом отличие от выступлений 2011–2012 годов – тогда еще была некоторая иллюзия, что через массовые протесты можно действительно добиться каких-то изменений, какого-то результата. Но тогда же – именно в силу неспособности выработать нормальные цивилизованные формы обсуждения и решения этих проблем и институциональных реформ – и наступило это ощущение депрессии и беспомощности. Это был важный и очень депрессивный фактор. А сейчас это все гораздо больше усугубилось и усилилось.