Аналитика

О трендах российского общественного мнения

Россию накрывает волна социального пессимизма, что, в частности, признал в интервью «Инвест-Форсайту» глава ВЦИОМ Валерий Федоров. Но это – не единственная перемена в настроении людей, отмечаемая социологами в последние годы. О важнейших трендах российского общественного мнения «Инвест-Форсайт» беседует с директором Аналитического центра Юрия Левады («Левада-центр»), доктором философских наук Львом Гудковым.

Конец мобилизации

– Лев Дмитриевич, можно выделить какие-то тренды в общественном мнении России, которые линейно и достаточно четко прослеживаются в течение ряда последних лет?

– Можно, конечно. Сегодня мы переживаем спад массовых настроений, обозначивший конец Крымской мобилизации. Пять лет общество находилось в состоянии возбуждения, патриотической гордости, переживания своей силы. Но уже летом прошлого года коллективная эйфория закончилась, нарастают показатели хронического раздражения, недовольства. На графиках это очень хорошо видно.

– Если нарастает социальный пессимизм, то встает вопрос о том, что людей беспокоит. Можно ли говорить, что набор наиболее беспокоящих людей факторов тоже эволюционирует?

– Нет, сам по себе этот набор довольно устойчив. Он состоит прежде всего из хронического неопределенного беспокойства, тревожности за здоровье и благополучие близких, детей в первую очередь. Это не просто реакция на какие-то конкретные неприятные или угрожающие события – скорее, выражение чувства общей тотальной уязвимости и социальной незащищенности или, другими словами, форма осознания того, что наиболее ценно в жизни.

А на втором месте всегда были рост цен, угроза обнищания, страх бедности, потери социального статуса. Сегодня это беспокойство уступило другому фактору – боязнь войны. У нас редко такое бывает, когда страх перед большой войной выходит на одно из первых мест. Это как раз последствие долговременной мобилизации, конфронтации с Западом. Началось своего рода национальное похмелье. После состояния возбуждения наступает фаза осознания, что приходится платить за то, что мы противостоим всему миру, ведем войну на Украине, в Сирии. Это вызывает все большее и большее раздражение. Тем более что реальные доходы населения падают уже давно. Накопленный эффект снижения доходов – 11-13%: это болезненно, но не катастрофично для режима. Острее все воспринимается бедными, в провинции. Именно там концентрируется социальное недовольство, нарастающее чувство социальной несправедливости. Триггером была пенсионная реформа, но она не причина – лишь повод, который резко усилил ощущение, что власть скидывает с себя социальные обязательства, пытается решать геополитические проблемы за счет населения. Люди, в принципе, не против, чтобы Россия вновь стала Великой державой, восстановила имидж, каким обладал СССР: когда нас уважали, потому что боялись. Но платить за это никто не хочет. Делить издержки население отказывается. Тем более, на фоне непрерывных коррупционных скандалов у населения все сильнее возникает ощущение, что если государство стало таким мощным, то где деньги? Значит, их воруют, они не достаются людям. Хотя это недовольство остается аморфным, неартикулированным, потому что никакая политическая партия, присутствующая в информационном пространстве, не поднимает эти вопросы. Это такая диффузная, специально никем не провоцируемая реакция всего населения. Ощущение нарастающей несправедливости окрашивает все массовые настроения.

В деревнях вспоминают СССР

– Вы сказали сейчас, что недовольство концентрируется прежде всего в провинции. С легкой руки Натальи Зубаревич у нас стала популярна теория четырех Россий, согласно которой население довольно четко делится по типам и размерам населенных пунктов. Согласны с этой теорией?

– Это очень хорошая идея; она отчасти перекликается с подходами зарубежных исследователей, например Ричарда Роуза, о домодерной России, индустриальной России и постмодерной России. В разных населенных пунктах разные уклады жизни, по-разному течет социальное время. Бедная провинция – это сельское население и население малых городов, которое мало отличается по образу жизни, по доходам, от села. В сумме это половина населения страны. Это, конечно, очень депрессивная среда: с характерными явлениями социальной патологии, такими как алкоголизм, высокий уровень бытовой преступности, самоубийств, депопуляция, отток молодежи. Там, конечно, очень распространены представления, что раньше было лучше, был умеренный достаток, гарантированная жизнь. Советское прошлое идеализируется, хотя мало кто хотел бы вернуться в те времена; скорее, «светлое прошлое» превращается в основание для выражения недовольства настоящим. В провинции доминирует телевидение; социальные сети, интернет там слабо представлены. Поэтому транслируемая телевидением нынешняя потребительская культура резко контрастирует с реальностью этой жизни, порождая завистливое раздражение, чувство обделенности, обиды. Ведь, согласно мартовскому опросу, средний душевой доход в стране составляет чуть меньше 17 тысяч рублей. Позитивные настроения представлены, скорее, у двух групп населения: у чиновников и молодежи, но, опять-таки, молодежи не провинциальной, а крупногородской, где есть и рынок труда, и спрос на образованную молодежь, и доходы выше, а значит, и уверенность в будущем, оптимизм у молодежи больше.

– Из сказанного вами можно сделать вывод, что ностальгия по СССР до сих пор является реальной духовной силой.

– Это не ностальгия в том смысле, в каком мы говорим о ностальгии эмигрантов по оставленной родине, – это совершенно другое: способ выражать свое недовольство через идеализированное прошлое. Никто не собирается возвращаться. Жизнь тех лет не так уж заманчива. Но некоторые сильно приукрашенные вещи кажутся привлекательными, потому что для очень большой части населения это уже вторичные знания – никто их не помнит. Из рассказов пожилых людей, из пропаганды кажется, что тогда все было хорошо: была мощная единая страна, гарантированная работа, низкий уровень оплаты жилья, бесплатная медицина, образование. Они не знают или не помнят состояние застоя, серой безнадежности, атмосферы хронического дефицита всего: от продуктов до книг или лекарств. Это не тоска, а способ организации сознания, негативного отношения к сегодняшнему дню. Но вы правы в том смысле, что как конструкция ментальности, как способ осмысления – это очень важные вещи.

– Несмотря на депрессивность, о которой вы сейчас сказали, мы знаем, что существует такой феномен, как высокие рейтинги власти и президента. Они падают, но остаются высокими. Что из себя представляет этот феномен? Как его интерпретировать?

– Высоким он кажется по сравнению с рейтингом популярности политиков в демократических странах, где свободная пресса, существует политическая и экономическая конкуренция, открытая критика власти. Мы имеем дело совершенно с другим явлением – это организованный консенсус, который держится на очень мощной машине пропаганды. Фактически это монополия государства, которое контролирует главный инструмент манипулирования общественным мнением – телевидение. Из 22 федеральных телеканалов 20 объединены в 3 главных медиахолдинга. Они задают и тон, и повестку дня, и язык конструкции реальности. Оппозиция практически не имеет доступа к средствам массовой информации и не влияет на формирование общественного мнения. Кроме того, Кремль научился работать в социальных сетях, в интернете, причем весьма успешно. Там проводятся те же самые идеи, что и на телевидении. Поэтому у населения нет выбора.

Наша незападная молодежь

– Межстрановые опросы показывают, что по всему миру из поколения в поколение происходят определенные сдвиги ценностей. По вашим данным, что отделяет нашу молодежь от остального общества? Можно ли увидеть межпоколенческие тренды в наших опросах?

– Наша молодежь внешне кажется похожей на своих сверстников в западных странах, но это поверхностное сближение. Реально жизнь молодежи определяют институты, в которые она включена. Конечно, наша молодежь сегодня ориентирована на более высокий уровень потребления, но социальный смысл этого потребления совершенно другой. Если на Западе различия в потреблении связаны с личностными ресурсами человека – его образованием, характером и местом работы, его квалификацией. Более высокий уровень доходов и, соответственно, потребления воспринимается как справедливая мера успешности, трудоспособности, прилагаемых усилий. У нас высокое потребление воспринимается как следствие близости к власти, наличия связей, особых характеристик индивида, таких как беззастенчивый карьеризм, наглость, способность пробиться наверх любой ценой. Поэтому сама по себе ориентация на потребление как главную меру человеческого достоинства двойственна и противоречива. 30 лет назад, когда мы только начинали наши исследования, нам казалось, что все изменения в обществе, как это обычно трактуется в социологии, будут связаны с молодежью. Молодежь, дескать, вносит новые установки, новые отношения, новое ощущение жизни, новые идеи. И мы тогда фиксировали примерно что-то в этом духе. Молодежь была тогда настроена более прозападно, чем сейчас, разделяла демократические лозунги, прорыночные установки, отличалась особыми симпатиями к либерализму и готовностью к изменениям. Но уже через несколько лет мы заметили: ситуация не так однозначна.

– Молодежь «подвела»?

– Мы думали, что придет новое поколение, которое не знает, как жили в советское время, и будет постепенно замещать советских людей, и принесет с собой желанные изменения. Оказалось, это не так. Дело не в том, с какими установками молодые люди входят в жизнь, а в том, что потом делают с ними условия жизни и институты, когда первоначальный романтизм и демократические установки сталкиваются с реальной жизнью. Происходит сильная сшибка, конфликты ценностей, которые оборачиваются цинизмом и разочарованием. Это создает у молодежи ощущение, что так и надо, что вся жизнь – сплошное вранье, ложь и приспособление. Все это очень сильно меняет жизненные установки. Кого-то заставляет просто приспосабливаться, это становится главной жизненной стратегией – пассивное приспособление к обстоятельствам, такое поведение характерно для абсолютного большинства. Как говорят наши респонденты: «жить трудно, но можно терпеть». Это доминантная формула общераспространённого пассивного поведения или отношение к жизни, к политическим или общественным проблемам. У других это порождает абсолютно бессовестный карьеризм и склонность действовать любым способом. Кто-то «складывает лапки» и либо спивается, либо терпит, внутренне деградируя. Такие явления в социологии называются аномией – распадом социальных отношений, социальной дезорганизацией, отклоняющимся от нормы поведением: пьянство, преступность, самоубийства и прочее. Но, конечно, в разных регионах, даже на селе, ситуация может очень сильно различаться. Одно дело юг, где новые формы аграрного производства и западные технологии, а другое дело – деградирующие нечерноземные регионы, где сколь-нибудь активная и образованная молодежь уезжает. Депопуляция сельского населения захватывает даже центральные районы, такие как Пенза, Курск. Поэтому молодежь, которая внешне кажется очень похожей на западную и одета примерно так же, по ментальности совершенно другая: адаптивная, приспособительная. Резко выделяется молодежь в крупнейших городах, особенно там, где несколько поколений горожан, родители с высоким уровнем образования, где некоторые накопления социального капитала и готовности к изменениям – эта небольшая часть молодежи действительно близка к европейской по своим установкам, мобильности, стремлению повысить квалификацию. Но основная масса – приспособленцы с адаптивными установками «не менять, а приспособиться».

Счастье есть?

– Вы очень много раз в ходе нашего интервью произносили слово «депрессия», «депрессивный». Россия выделяется по восприятию счастья?

– Есть несколько способов измерить «счастье». Я отношусь ко всем очень скептически. В разных странах в это понятие вкладывается разный смысл и используются разные способы измерения. Европейские способы измерения, как правило, строятся на объективных показателях: продолжительность жизни, здоровье, детская смертность, уровень образования, доверие людей друг к другу и к институтам, участие в общественных организациях. А у нас, как во многих развивающихся странах, это – в основном – субъективные показатели, которые, на мой взгляд, гораздо менее достоверны. Самые высокие уровни счастья мы получали в наиболее репрессивных республиках. В момент распада СССР самой счастливой была Туркмения. Сегодня – Чечня. Отчасти люди боятся открыто говорить о том, что их беспокоит, отчасти в бедных странах признать себя несчастливым выглядит неприлично или зазорно. Сказать «я несчастлив» – значит признать себя лузером, неудачником. Поэтому я скептически к этому отношусь. Дания по объективным показателям находится в пятерке наиболее счастливых стран. Но внутреннее самоощущение людей там другое. Повышенные ожидания других, а значит, неуверенность человека в своей успешности, склонность к рефлексивному самокопанию, невротическое чувство ответственности, порождающее неустранимое сознание вины перед ближними – там люди далеки от ответа «я полностью удовлетворен жизнью». Более развитая личность выдвигает более высокие требования к жизни и ей свойственен высокий уровень неудовлетворенности.

Россия – не Европа

– Рассмотрим такой популярный в нашей публицистике вопрос: является ли Россия частью Европы? Можно ли что-то внести в его обсуждение с помощью социологических замеров?

– Конечно. Восприятие себя европейцем или не европейцем очень сильно меняется. В момент распада СССР и незадолго до него очень быстро нарастало чувство тотального краха – мы хуже всех, мы «Верхняя вольта с ракетами», так жить нельзя, надо возвращаться, как тогда говорили, на общемировой путь развития, Европа – наш общий дом. Тогда резко повысилось стремление отождествиться с Европой. Безусловно, тогда большая часть населения считала, что Россия – часть Европы. По мере нарастания недовольства реформами, особенно после спада середины 90-х годов и, тем более, после Крыма и начала политики конфронтации с Западом, чувство, что Россия часть Европы, слабело; сегодня большинство россиян считает, что Россия не является Европой, а от Европы исходят угрозы – не военные, а культурные – нашим ценностям и традициям. Происходит разотождествление с Европой, своего рода защитный самоизоляционизм, дистанцирование от развитых стран как сообщества современного мира, основанного на принципах и ценностях демократии, свободы, незыблемости прав человека. Отчасти это результат антизападной и антилиберальной пропаганды, но только отчасти. Россияне какую-то часть европейских ценностей признают, а какая-то часть этих ценностей вытесняется и не принимается. В этом смысле действительно можно согласиться, что Россия – не Европа. Таковы последствия тоталитаризма, я не говорю уже о более давних временах самодержавия, последствиях отсутствия свободы, культуры представительской демократии. Чувство собственного достоинства, независимости и гарантированности существования свойственно только очень небольшому числу людей. А так мы культура подданных.

Оригинал

РАССЫЛКА ЛЕВАДА-ЦЕНТРА

Подпишитесь, чтобы быть в курсе последних исследований!

Выберите список(-ки):