Алексей Левинсон в материале для журнала «Горби» рассмотрел вопрос массовой поддержки и одобрения деятельности В. Путина, которые регистрируются в рамках социологических опросов.

Как сообщали и сообщают поллстеры, на протяжении всего времени пребывания Владимира Путина у власти абсолютное большинство россиян в ходе опросов на вопрос «Вы в целом одобряете или в целом не одобряете деятельность В. Путина на посту президента/премьер-министра Российской Федерации?» отвечают «одобряю».

Конкретные цифры вызывают порой недоумение или недоверие у наблюдателей, но в конечном счете тот факт, что большинство россиян хотя бы на словах выражали и выражают одобрение деятельности Путина, можно считать признанным. Фактом можно считать и неоднократно выраженное иностранными и отечественными наблюдателями изумление по поводу этого постоянства, не имеющего параллелей в мировой политической практике, если не считать полностью несвободных стран, к которым Россию не относили и даже теперь пока еще не относят.

Попытки объяснения этого феномена предпринимались неоднократно, в том числе и с нашей стороны. Мы подходили к явлению, которое можно назвать «феноменом Путина», исключительно как к производной от процессов в обществе, намеренно отстраняясь от роли в нем самого президента. Теперь же мы хотели бы рассмотреть сигналы, которые Путин направлял обществу, и попробовать объяснить, почему они получали и получают столь массовый ответ.

60% и выше. Только так

При обсуждении рейтингов Путина, которые были высокими (60% и выше) в самом начале его карьеры и остались не менее высокими сейчас, высказывались мнения, что мотивы респондентов, дававших в первых опросах ответ «одобряю» в отношении малоизвестного и никак себя не проявившего нового государственного деятеля, и такие же ответы ныне в отношении давно знакомого лица имеют разный смысл. Мы рискнем предположить, что одна компонента была общей. Ее можно назвать «реактивной» или даже «реакционной», в смысле представляющей идеологическую и политическую реакцию.

В первый период пребывания Путина на президентском посту его рейтинг, как тогда отмечали, был, по сути, антирейтингом Ельцина.

Преемник первого президента России для публики был противоположностью Ельцина, прежде всего по внешним и поведенческим характеристикам — молодой, здоровый, не пьющий. Это были признаки, которые оказывались видны сразу и имели заведомо положительный вес.

Позднее появились знаки отказа Путина от все большего числа атрибутов политической системы, сформировавшейся при Ельцине. Консервативная часть российского общества приветствовала эти тенденции.

Пожилые главнее молодых

В силу сложного комплекса причин, часть из которых — демографические, часть — экономические, часть — исторические, идеологически доминантной частью российского социума оказалось старшее поколение. В нем, в свою очередь, главенствующей оказалась та часть, которая считала себя пострадавшей от утраты советского уклада при Горбачеве–Ельцине. Одни потеряли материальные средства и накопления, другие — статус и его атрибуты, кто-то — привычную институциональную среду, наконец, часть утратила ценностную ориентацию в социальном пространстве-времени. Их ресентимент был распространен на остальные группы населения, которые, собственно, были меньше задеты переменами, имели не только потери, но и приобретения от нового строя.

В этой среде ностальгия по советскому, общий социальный консерватизм стали принятой модой, стилем, удобной идейной установкой, а у некоторых и развиваемым мировоззрением.

Президент Путин показал свою принадлежность именно к этому тренду. Таким образом, он послал сигнал о социальной близости и тем старшим, для которых доперестроечное прошлое было их прошлым, и тем, для кого оно было ретро-модой или ретро-утопическим идеалом. Подчеркнем, что этот сигнал, воспринятый большинством, был послан Путиным не в форме официальной декларации, а по неформальному каналу его общения с народом — посредством множества мелких знаков, оброненных высказываний и т.п., но далее подкреплен сильными символическими жестами вроде возвращения советского гимна¹.

Так была решена на уровне стиля одна из важнейших задач для политического лидера, претендующего на роль лидера для «всех».

Далее состоялась уже не стилевая, а политическая и экономическая реакция на горбачевско-ельцинскую совокупность реформ и трансформаций. Много говорилось про «демонтаж демократических институтов». Заметим, что этот демонтаж не привел к восстановлению советских порядков. Но он был частью антиельцинского тренда, прошел под этой маркой, а потому оказался принят консервативно и реставраторски настроенной публикой. Это мы и называем реакцией.

Помимо описанного, Путин послал российскому социуму еще два важнейших сигнала. Оба также декодируются с помощью знания советского прошлого.

Слободские

Российская бытовая (в смысле расхожая) культура имеет своим истоком традиционную деревенскую культуру, в которой традиция — ее важнейший регулятор и стабилизатор. Войны, а также переселение в города и поселки (и принудительное, и вынужденное, и добровольное) разрушили социальную подоплеку этого культурного уклада и его традиций, ибо были разрушены сообщества семей, существовавших совместно и на одном месте на протяжении жизни нескольких поколений. Перестали существовать и присущие им формы социального контроля и поддержания традиций.

В среде переселенцев из деревень разных губерний, в каждом новом «поселке городского типа», «соцгородке» при заводе, «фабричном поселке», наконец, новом районе большого города социальный контроль стал в основном опираться на случайно сложившийся локальный социум с его амальгамой норм из разных местных сообществ с фрагментами их локальных нравов и традиций. Плюс тех, которые насаждались властями и наличными государственными средствами массовой пропаганды и воспитания. Квазиурбанистическая культура слободского типа (термин В.Л. Глазычева) господствовала в поселках и малых городах, а после войны пришла и в большие города. Там формировалась анонимная общегородская урбанистическая культура (как гражданская, так и криминальная).

Наряду с нею возникла особая подростковая субкультура на уровне дворовых и уличных компаний ровесников, типологически подобная упомянутой слободской². Она была атрибутом общей городской среды, но состояла из россыпи локальных групп, объединявших в каждом случае «своих» против всех остальных «чужих».

Подчеркнем этот факт отличия культуры таких локальных социальных образований от универсалистических ценностей классической городской культуры, тех, которые на сегодня являются формально главными, имеют статус «общечеловеческих».

Для каждого из членов этой местной группировки ее локальные ценности и нормы являются приоритетными по отношению к ценностям и нормам «большого» общества, в частности к нормам писаного закона.

Здесь есть аналогия с собственно криминальной средой. Но в этой «взрослой» среде действуют так называемые «понятия», которые обладают универсальностью, они одинаковы для всего уголовного мира. В детских/подростковых/юношеских группах/шайках отмечается стремление усвоить и применить «понятия» взрослых уголовников. Однако до того как подростки вольются в эту среду, в каждой их группировке действуют свои локальные порядки и правила (в которые встроены эти более универсальные «понятия»). Члены команды/группировки лояльны, верны именно «своим» нормам. Они как неформальные для группировок сильнее общих, формализованных и формальных.

Уже несколько поколений современных горожан прошли через эти социализационные системы, поддержанные двумя такими серьезными институтами, как призывная армия с ее нормами дедовщины и зона с ее «воровским законом». Широко известно, что Путин говорил о своем детстве и отрочестве: «Я на самом деле был шпаной»³. Такое признание от лица главы государства, само сделанное в неформальной ситуации интервью, сообщает позитивную санкцию этой среде, из которой президент, по его признанию, вышел. Нам сейчас надо подчеркнуть, что этос этой среды был принят подростком как нормативный и он сохраняет для Путина этот характер и теперь.

И именно эти нормы и принципы глава государства транслирует в общество, в свою очередь, по неформальным каналам шуток, ремарок.

Примечательно, что Путин, формируя у населения негативный образ 1990-х, не делает его абсолютно негативным. Он оставляет некую часть для позитивной оценки. Какую? Это видно из амбивалентного определения «лихие 90-е» и из замечания «поураганили», которое позволяет прочтение «мы поураганили». Тогда это про романтику его лихой молодости, явно не скованной законом. На другом языке — это очередное утверждение ценности неформального.

Выступая сверхавторитетом для значительной части российского населения, он передает ему в качестве образца именно такое миропонимание и такую систему отношений. Повторим, важнейшей социальной образующей в них является то, что лояльность «своим» (ограниченной тесной группе) важнее других⁴. Неписаные правила и законы этой группы и этого мира предстают истинными правилами жизни, в решающих ситуациях они приоритетны по отношению к писаным правилам и законам. Говоря более обобщенно, неформальные отношения имеют приоритет перед формальными, частные перед универсалистическими.

Сказанное касается в первую очередь мужской субкультуры. Женская в наибольшей степени сохраняет элементы «общечеловеческой». Но в условиях мужского доминирования женщины сохраняют этот подход для зоны первичных отношений, признавая «мужские» правила для зоны всех вторичных и более высоких.

Этим объясняется поддержка женщинами «мужского» подхода к войне, воинской службе и др., а также их даже большая, чем у мужчин, готовность обычно одобрять «мужскую» роль и деятельность Путина как президента.

Мы обращаемся к частным, казалось бы, обстоятельствам биографии политического деятеля потому, что они объясняют его возможность послать широким массам понятный месседж. А сказанное выше о значительном компоненте «слободской» культуры в культуре российского городского населения поясняет, почему слова Путина, произнесенные на ее языке, так широко принимаются в российском обществе⁵. Для сравнения отметим, что Хрущев и Брежнев, каждый по-своему, пытались послать массам знаки того, что они тоже «из народа». Но ввиду того, что они подразумевали не реальные человеческие сообщества, а выдуманную политиками категорию «советский народ», их попытки не были успешны. Месседжи Путина, напротив, были приняты и обеспечили ему такой уровень символической связи с массовыми слоями населения, который эти лидеры не имели. Это его уникальный социальный капитал.

Связь эта весьма сильная, и мы рискнем ее назвать чем-то вроде «завета», подчеркивая, однако, отсутствие той сакрализации лидера, которая предполагается концепцией харизмы. Напротив, сила этого завета в его опущенности в низовые и повседневные (антиофициальные) отношения. Меж тем такая связь перестает быть частным обстоятельством жизни некоего политика и частным обстоятельством жизни некоего народа, если учесть ту роль, которую Россия, руководимая Путиным, играет в современном мире, особенно с момента начала СВО⁶.

Сотрудник в штатском

Второй сигнал, посланный президентом из советского прошлого постсоветскому народу, заключался в том, что он, Путин, был подполковником госбезопасности, сотрудником КГБ, чекистом. Для многих читающих эти строки это сообщение нагружено множеством отрицательных смыслов. И мы их здесь обсуждать не будем. Мы обратим внимание на образ этой организации и ее сотрудников в глазах «простых советских людей». У этого образа две важные составные части. Одна — представление о «чистоте».

В позднесоветскую эпоху достаточно широко было распространено представление о коррупции везде и повсюду — везде, кроме этого ведомства.

В отличие от милиции и армии, это ведомство было полностью закрыто от публики. Но при этом имело, как теперь говорят, «пиар», а на языке советских лет — «было окружено ореолом романтики». Знаменитая формула-триада «холодный ум, горячее сердце и чистые руки» формировала образ чекиста как идеального человека, то есть не такого, как все. Далее, важнейшим компонентом образа была тайна, секретность. Чем именно занимаются чекисты, разведчики, знать было нельзя. Ну и самое главное: у этих «бойцов невидимого фронта» было право нарушать любые законы, «человеческие» или писаные, ради выполнения их задач. Они преступали закон (как и преступники), но им было это разрешено и законом и общественными нравами, поскольку у них была не цель личного обогащения, как у преступников, а цель общего блага под названием «государственная безопасность».

Любое общество, и наше в том числе, содержит себя как систему людей и отношений благодаря нормам. Нормы — это правила, нарушение которых карается тем или иным наказанием. Для обычного человека нарушить норму и по какой-то причине не получить наказания — удача. Ситуации, когда норму можно нарушить и ничего за это не будет, по-русски называются «воля». Ореол, которым окружены в культуре такие ситуации, это «романтика». Они все устроены так: по существующим правилам никому не следует совершать некие действия, а тот, кто это делает, будет наказан (силами природы или людьми). Но вот некий субъект все же совершает неподобающее действие, однако наказания каким-то образом избегает. И тогда от наблюдающих следует особая позитивная санкция такому действию и такому актору. Его хвалят. Так устроена воровская романтика, романтическая репутация разбойников.

А разведчику, чекисту, «сотруднику органов» или, как теперь говорят, «спецслужб» — как себе представляют его работу обыватели — приходится совершать то, что запрещено другим, но у него на это есть разрешение от неких высших государственных инстанций, потому он за такие действия не несет ответственность. Это удваивает романтический потенциал этой профессии, этой корпорации и тех, кто к ней принадлежит.

Когда Ельцин сам (или под влиянием тех, кто так или иначе управлял его действиями) в поисках преемника отшатнулся от идеи ставить на «демократа», он начал поиск в совсем другой части поля. Очевидно, было решено, что соблюдением демократических процедур и правил удержать власть не получится. Поэтому ищущего (или ищущих) не интересовали служители закона как таковые, твердые исполнители приказов. И ни о судейских, ни о прокурорских, ни о военных речь не шла. Поиск велся среди представителей спецслужб.

Конечно, тут дело не в романтике, но все равно искали того, кто так будет служить высшим целям, что, если понадобится, не будет стеснять себя формальными рамками.

Хотя выбор диктовался интересами, которые широкой публике не были присущи или известны, он оказался походящим и для нее⁷.

«Подполковник госбезопасности», «выходец из органов», «чекист» — этот компонент имиджа Путина находится не на первом плане. Однако публика его имеет в виду. На вопросы «чьи интересы выражает В. Путин?» россияне с самого начала его правления уверенно отвечали, что он выражает интересы силовиков/спецслужб (и олигархов), а не «простых людей» или «всех россиян».

Под «феноменом Путина» мы должны разуметь не только необычно высокий и необычайно устойчивый рейтинг политика. Надо принять во внимание и по достоинству оценить тот факт, что рейтинг поднимался в ситуациях, когда Россия оказывалась в ситуации противостояния с так называемым Западом.

Запад как зеркало

Концепт или образ Запада имеет для российской культуры огромное значение, и мы не будем в данной статье делать попытки адекватно его описать. Отметим лишь, что конститутивное и конструктивное значение его не исчерпывается позитивным вкладом — передачей вероучений, культурных ценностей, научных знаний, технологий. Как показывает история, свое — тоже положительное и конструктивное значение — Запад имеет для России в качестве соперника или врага. Юрий Левада говорил об «эффекте зеркала», когда речь шла о заимствовании советской стороной у германской стороны после победы и даже в ходе Великой Отечественной войны не только материальных предметов, от станков до произведений искусства, не только технологий и научных решений, но и элементов моды и нравов, организационных приемов и практик. Добавим: конструктивным следует считать и то влияние, которое основано на противоположных заимствованию началах — на отторжении, противопоставлении.

В социологии детально разработана тема «образа врага», и нам достаточно отослать к этим разработкам⁸. Из них известно, что фактическое или воображаемое наличие «чужого», а в остром случае «врага» — способствует повышению интеграции и солидарности в развивающем это противопоставление социуме. В нашем случае в этой роли прочно закреплен «Запад».

Хотя в отечественной истории как травма (по некоторым мнениям, еще не проработанная и не изжитая) присутствует злая сила с Востока — «татарское иго», хотя Россия едва ли не дольше всех прочих имела военным противником Турцию, хотя на памяти нынешних поколений было противостояние, вплоть до вооруженного, с Китаем и сохраняется подозрение насчет его планов так или иначе отнять у России часть ее территории, «Восток», в отличие от «Запада», не воспринимается как враждебная сила. Власть даже декларирует «поворот на Восток».

При этом за Западом оставлено место некоего внешнего и доминирующего, в этом смысле старшего, которому себя противопоставляет данный социум. Прототипическим в этом случае является противопоставление локальной городской/поселковой группы как «наших» всему остальному городу как «их» (в этом немало от противостояния «нашей» деревни как своего, местного, городу как неопределенно чужому).

Еще раз напомним, что рейтинг Путина поднимался до способных удивить высот более 80% и до почти 90% в ситуациях, которые были проинтерпретированы в обществе как ситуации острого противостояния с Западом.

Широко известная идея, что санкции Запада укрепляют Россию, если и неверна в отношении конечного экономического эффекта, верна в отношении эффекта социального. Из исследований «Левада-центра» известно, что в массовых слоях общества если и отмечают снижение доходов, рост цен, то не обязательно связывают это с западными санкциями. Воровство чиновников, нерадивость властей, жадность предпринимателей, падение рубля — эти причины поминаются не реже, чем санкции. Иными словами, санкции не воспринимаются как важный отрицательный экономический фактор. Зато пусть и не массовые, но достаточно громкие голоса заявляют о полезности санкций. Ее видели вначале в том, что, если санкции лишат нас всего того, к чему приучили годы рыночной (т.е. «ненашей») экономики, то мы вернемся к спасавшему нас не раз рациону выживания — картошке и макаронам. Говорили, что и возвращения дефицита на продукты не боятся: «Не забыли, как в очередях стоять. Постоим, ничего». Героизация голодных лет покоилась опять-таки на противопоставлении ситуации бедности, которая была органичной, нашей — наносной и в этом смысле чуждой культуре зажиточности, богатства. Российская (конечно, не только российская) расхожая мораль построена на том, что в бытовом смысле жить богато, конечно, лучше, чем жить бедно, но в духовном отношении бедность и бедные стоят выше богатства и богатых. Из этого следует, что бедные имеют больше прав на Россию, чем богатые.

Россия — безусловно, их страна, а где родина богатых — это еще надо посмотреть, и здесь богатство находится под подозрением в связях с Западом. Речь и о богатых людях, и о богатстве как состоянии.

Умом не понимать

Разумеется, изложенное — мораль бедных и старых, людей с советским прошлым, собственным или усвоенным от других, более старших. Это немалая в демографическом отношении часть населения. Но, как приходилось не раз отмечать, ее отношение к миру, в особенности к Западу, взято на вооружение пропагандой и является прототипическим. Исповедовать такое мировоззрение означает быть истинным патриотом.

При этом «высшие цели» и «высшие ценности» могут остаться непроясненными. У них могут быть имена: это существительные, которые на письме пишутся с большой буквы — Родина, Отечество, Россия, а в речи произносятся лишь в особых церемониально обставленных, то есть неповседневных обстоятельствах. Сама «высокость» этих знаков и символов предполагает их закрытость для анализа, они не подлежат истолкованию со стороны рядовых членов общества.

Это возможно только со стороны особо на то уполномоченных агентов. В условиях церковно-религиозной системы мы бы указали на священнослужителей, но здесь речь идет о системе сугубо светской, лишь произвольно заимствующей элементы из ритуалов религиозных систем. В постпостсоветском светском обществе такая роль передается поэтам. Их тексты, часто это тексты песен, в свою очередь, не полагается истолковывать и интерпретировать. Так что «высшие» значения остаются, повторим, непроясненными, что и обеспечивает их семантическое могущество, их силу как символов.

(Попытки интерпретации могут следовать от таких публичных фигур, как школьные учителя, и от таких частных лиц, как родители или родители родителей. Но в любом случае они должны быть статусно выше тех, кому назидают, и действовать с оглядкой на государственно утвержденные стандарты интерпретации.)

Из неформальных реплик Путина, его шуток и проговорок российский зритель-обыватель составил себе внятное представление о том, как «на самом деле» Путин относится к Западу. Необходимость вести себя с «западниками» корректно и вежливо (речь идет о временах, когда такие контакты были нормой) воспринималась гражданами как понятное им вынужденное лицемерие или своего рода хитрость. От подполковника ГБ — в соответствии с образом советского разведчика, переодетого в «их» мундир — такое умение обмануть врага прямо и ожидалось.

Это мы пошутили

Одним из наглядных примеров связи путинского нарратива с «общенародным» можно считать дебютную фазу присоединения Крыма, когда там появились «зеленые человечки», позднее они же — «вежливые люди». Вооруженные люди в армейской форме, но без знаков принадлежности к какой-либо армии, в частности к ВС РФ, они возбуждали в российской публике (чьи реакции мы могли регистрировать своими исследовательскими средствами) сложные чувства. Одной частью было подозрение, что де-факто имеет место вооруженный захват чужой территории, то есть противоправные действия, и что ответственность за это ложится на Россию и на них, обычных россиян. Другой было впечатление, что как военная операция эта акция развивается весьма успешно и, если признаться себе, что это «наши», можно испытывать гордость за них и за себя как за россиян.

Но далее был и еще очень важный компонент: отрицание перед лицом мирового сообщества (и Украины) участия России в этой акции, знаменитое «ихтамнет», к которому присоединялась российская публика. Присоединение происходило со смешанным чувством: мы говорим неправду, что дурно, но говорим ее вместе с нашим лидером, что создает ощущение права на говорение неправды. Наконец, что очень важно, Путин в своих публичных выступлениях многочисленными (невербальными) средствами давал понять, что он, формально отрицая участие РФ в этой акции, неформально это признает, и — особо важно! — понимает, что те оппоненты, кому адресованы его заявления, понимают и принимают эту игру. Эта несложная фигура могла бы квалифицироваться как цинизм⁹, но, как мы могли видеть из реакций наших респондентов, для них была очень важна тем, что подчеркивалась ее модальность игры или шутки.

Квалификация нарушающего норму своего действия как игры или шутки (как и в случае с «романтикой», но также и с цинизмом) отменяет санкцию за нарушение нормы.

Другим весьма важным для публики фактором была «вежливость» и анонимность этих военных. Эти признаки обличали их особый статус. Понятно, что это «наши», но не обычные солдаты и не обычная армия. Были догадки: «Это спецназ ФСБ (или ГРУ), у них там все только офицеры». То, что в целом командует делом в Крыму сам Путин, было для публики несомненно. «Вежливые люди» — посланы им, они из его среды или, что то же самое, он из их рядов. Недаром позже появились его портреты с подписью «самый вежливый человек». Здесь соединялось в модальности «особого режима» и принятие легитимированных Путиным правил завета со «своими», и восторженное одобрение действий не по закону, но ради высших целей.

При таком чтении поступков и слов президента российский обыватель понимал, когда президент говорит нечто для своих, для него, а когда — для чужих, чуждых.

Разберемся с ненашим

В целом чужие снаружи, внутри свои. Однако среди тех, кто внутри, тоже есть чуждые. Речь при этом не обязательно о «пятой колонне», о прямых внутренних врагах режима. Речь о тех, кто не принимает главный принцип путинской морали и системы: неформальное важнее формального.

Те здешние, кто требует честных выборов, неукоснительного соблюдения закона, как и те, кто защищает ЕГЭ, те, кто не одобряет зарплату в конверте, и т.п. — они не то чтобы прямо чужие, но они «не наши». Отношение к ним всем примерно такое, как к евреям: с их присутствием в нашей жизни иногда приходится мириться. Они нужны потому, что они в своих лабораториях и университетах занимаются чем-то таким, без чего не будет нашей оборонной мощи, не будет интернета, не будут работать мобильники и все такое.

Президенту приходится — должность такая — общаться и с ними. И тогда разговаривать с ними на их языке. Но настоящие сторонники Путина, когда наблюдают по телевизору эти встречи, когда слышат его речи, обращенные к этим «не нашим» (точно так, как к иностранцам), они ждут, когда он словцом или шуточкой насчет, скажем, однополых отношений пошлет им, зрителям, сигнал как своим.

И ожидают, что рано или поздно придет время избавиться от этих, перед которыми надо что-то изображать, перед которыми ему и нам нельзя быть самими собой, такими, какие мы есть.

События, начавшиеся 24 февраля, отмечают патриоты, распугали этих «наших чужих». Но в стране уже началось выпалывание того, что они посеяли и вырастили в школе, в вузах, в театрах, в книгах. Чутьем определить «не наше» очень легко. Объяснить словами, почему — сложно. (Это ведь дело той стороны — объяснять словами.)

Особая сила

«Рейтинг Путина» есть, как мы сказали, уникальный социальный капитал этого политика. Многолетние наблюдения за тем, какие факторы влияют, какие не влияют на рейтинг, показали — и мы об этом не раз говорили — что в глазах тех россиян, которые своими ответами его и формируют, Путин как национальный лидер имеет одну и главную функцию. Он должен обеспечивать положение России в мире как великой державы. Каким образом ему следует это делать, публика не задумывается. Она следит за результатом. (О результате она узнает из передач ТВ.) И именно за это деятельность президента одобряют. (Попытка достичь этой цели с помощью СВО также была поддержана.) Одобрение деятельности Путина есть для обывателя утверждение величия своей страны, а значит, укрепление собственного статуса в своих собственных глазах.

Этому способствует и вся система пропаганды. Но особая роль, как мы старались показать, принадлежит сигналам, которые президент посылает своим сторонникам в модальности, маркированной как неформальная. У этих сигналов — особая сила. Ее и можно считать главным социальным ресурсом Владимира Путина.

Оригинал

Алексей ЛЕВИНСОН