Это именно то, чего добивалась власть тогда и добивается теперь. Мнение социолога Алексея Левинсона в материале для Горби.
Отечественная интеллигентская культура учила: надо уважать простых людей. Когда-то это значило, что принадлежащие к дворянскому сословию должны начать признавать определенные права за людьми, к этому сословию не принадлежащими («простыми»). С исчезновением дворянства что-то из его этики взяло на себя образованное сословие — им нравилось себя называть по-старому: сословием. Образованные должны уважать необразованных, простых. Это было тем не менее отношением сверху вниз. Усилиями философов, публицистов и людей действия (народников, потом социал-демократов) была совершена — пока еще только в мыслях — социальная революция, низы возвысили, «простой народ» был наделен высшим статусом, а прочие так или иначе опущены.
Быть простым значило быть лучше всяких других.
Те, кто себя причислить к простому народу не мог, тем не менее считали своим долгом ему служить. Во имя простого народа они стали готовить социальную революцию уже не в умах и мыслях, а в реальной жизни.
Революция состоялась. Мы много знаем о том, какое двадцатилетие накрыло страну после переворота 1917 года. Те, кто требовал отдать власть «простому народу», забрали ее себе, потом нашлись те из «простого народа», кто у них ее отобрал, сами став уже не каким-то простым народом, а «ответственными работниками», «номенклатурой». Их сменяли волны новых, тоже из «простого народа».
Но речь сейчас не об этих драматических социальных и политических перипетиях, а о понятиях, выраженных в словах о простом народе. Наши исследования показывали, что определение народа как «простого», данное ему извне и сверху, русским народом принято. Люди, считающие себя русскими, в перечне качеств, которые они приписывают русским, слово «простые» непременно ставили на первое место. (Другим народам такое качество не приписывали в качестве основного.)
Являются ли русские в действительности «простыми» или нет, обсуждать не будем. Речь идет о другом. От тех исходных ситуаций, когда происходило наделение простоты особой ценностью, мы ушли давно, но «простоте» и теперь приписываются важные позитивные качества. Это ценность. «Будь проще, и люди к тебе потянутся» — говорится ли это всерьез или в шутку, «простота» в этой сентенции фигурирует как ценность. То есть как то, что оспорить невозможно.
Между тем современная жизнь развивается. Не во всем, но во многом — усложнением. Усложняются технические устройства, коммуникации, финансовые системы, устройства, которыми пользуемся в быту. Усложняются социальные отношения. Как и результат, и причина всего этого усложняются человеческие отношения, а с ними усложняются мысли, способы мышления. (Мышление ребенка, который вырос в песочнице с совочком и ведерком в руке, и его внука, который вырос с мобильником и планшетом в руке, различны.)
А теперь надо вспомнить про людей, которые взяли власть ради «простого народа». Выразимся точнее. Они отобрали власть как возможность распоряжаться другими людьми у тех, кто ее не сумел удержать. Они стали создавать власть — теперь другое значение этого слова — как совокупность средств управления и распоряжения другими людьми, народом.
Они создали специальную категорию (если хотите, можно вернуть слово «сословие») людей, дело которых управлять другими людьми.
Они образовали из этих людей систему, внутри которой тоже происходило управление одних людей другими. Эту систему можно назвать «бюрократией», собственно, она и была властью. Тогда их называли «аппарат». Менее чем за пять лет процесс бюрократизации власти зашел так далеко, что на Х съезде РКП (1921 г.) то и дело звучали голоса о «бюрократизации аппарата пролетарской диктатуры, и в особенности — его верхушки».
К тому времени аппаратов уже было по меньшей мере три. Был соваппарат, он же госаппарат. Это были люди, управлявшие производственными процессами, промышленностью, транспортом и т.п. Был партаппарат. Это и была власть в названном выше смысле. Это были люди, управлявшие людьми. В том числе — людьми, управлявшими производственными процессами.
Он назывался партаппаратом потому, что был руководящим органом организации, которая называлась партией. Она сохранила это название от партии, которая была создана в период оживления общественной жизни в России, когда в ней по примеру западных стран люди стали добровольно объединяться по своим политическим ориентациям — если они были.
Партия, впоследствии известная как «партия большевиков», постепенно, потом все быстрее эволюционировала в сторону организации типа монашеско-рыцарского ордена (ордена меченосцев, с удовольствием отмечал Сталин1). Строгая иерархическая система, закрытость, подчинение всех членов единым порядкам и приказам сверху.
Эта система давала орденам преимущества в вооруженной и иной борьбе с соперниками и противниками. Она дала и этой организации такие преимущества, благодаря которым именно она вышла основным победителем в революции и, что еще важнее, — в длительной Гражданской войне.
Можно говорить, что словом «партия» стала называться организация, которая в структурном и функциональном смысле резко отличалась от других партий в России и Европе, в том числе и той, из которой она выросла. Но именно этот тип управляющей организации далее стал репродуцироваться в странах, над которыми России удавалось установить контроль. (Впрочем, не только в них.)
Итак, это был второй аппарат. Но был и третий. Его называли «вооруженный отряд партии». Это были органы, начинавшие свою деятельность как «Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (и т.д.)». В 1922 году знаменитая «Чека» получила новое название: «Государственное политическое управление». За сто лет менявшая свое название более десяти раз, эта система никогда не называлась более точно.
Итак, управлением производством и прочими сферами занимался соваппарат, он же потом госаппарат, далее — органы госуправления, они же — хозяйственные органы. Он занимался управлением. А два других занимались властвованием. Они вообще в целом осуществляли власть, но также, в частности, контролировали вышеупомянутый госаппарат. Поэтому в ЦК ВКП(б), а затем ЦК КПСС возникла подсистема, структурно подобная госаппарату, разделенная, как и он, по отраслям деятельности. Она была нужна, чтобы управлять управляющими, их контролировать. Для этого контроля привлекался названный выше третий аппарат, аппарат политуправления, он же аппарат госбезопасности. В его недрах также выделялись соответствующие профильные направления.
Это было в советские времена, скажут читатели. Теперь времена иные.
Да, иные. Первый аппарат если не разрушен совсем, то значительно перестроен. Управление экономикой осуществляется скорее через финансовые механизмы, чем через прямые указания производителям, что и как делать. Но второй и третий аппараты действуют. Нет ЦК КПСС, но в его помещениях, его кабинетах сидят люди из администрации, осуществляющие его функции властвования и управления. Особо скажем про третий аппарат.
Если в советское время выражение «всесильные органы» могло встретить возражение — они, мол, под контролем Политбюро, — то в нынешних условиях такого не возразить.
Советский период истории можно представить как борьбу этого третьего аппарата за то, чтобы стать первым. Почти получалось несколько раз, с Андроповым уже вроде получилось, но… А теперь все твердо определилось. Как говорят знающие люди, центр принятия главных решений теперь там. И этому аппарату пришлось, в свою очередь, формировать отделы сообразно курируемым отраслям. Впору вернуть название государственного политического управления.
Такова логика строя, установленного даже не дедами, а прадедами этих людей. Прадеды говорили на ином языке, считали себя коммунистами и намеревались распространить этот порядок по всему миру, называя это мировой революцией. Ну не по всему, так по доступной его части. Правнуки, как показали последние времена, эту идею не прочь реализовать.
Но это во внешней политике. И во внутренней логика их власти привела к повтору прадедовской линии.
Вот здесь мы возвращаемся к вопросу о простоте. Много раз уже указывали на сходство двух волн исхода: той, что означена символом «философский пароход», и нынешней, связанной с СВО. На судьбу российских университетов, репрессии против профессоров и преподавателей в иные советские годы — и теперь. На запреты пьес и книг в советские годы и теперь.
Чего добивалась власть тогда и чего добивается она теперь? Она добивается простоты.
Очень короткое, так сказать, кибернетическое объяснение состоит в том, что созданная еще в прадедовские времена форма правления устроена так, что высший управляющий блок может управлять системой, что подлежит его управлению только при условии, что управляемая система не сложнее его собственной.
Большевики, защитники «простого народа», сами во многом из «простых», не могли управлять той наукой, той философией, той системой образования, которую они застали, взяв власть.
Они даже этого не осознавали, они естественным для себя образом решали: простому народу (он же «пролетариат», «трудящийся класс» и т.п.) это не нужно. Или вредно, или враждебно. И без сожаления расставались с тем, что не считали ценным. И с теми. Хорошо если отпускали, а то пускали в расход.
Труднообъяснимые с точки зрения логики пользы и национальных интересов конкретные действия по уничтожению ученых, конструкторов, инженеров в ущерб тому, что считалось самым главным — обороноспособности и военной мощи, — объяснимы в целом, если видеть ту же цель снизить сложность. Аппарат этими действиями упрощал систему до адекватной ему. Цена не была важна. Он сохранял главное — свою собственную власть.
Этими репрессиями он не подвергал ее опасности (а поверить в свое тотальное поражение от внешнего врага он не мог). То, что аппарат уничтожал свои собственные кадры, волну за волной, тоже не подрывало его власть как таковую. (Суть, настаиваем мы, в том, что сохранялась власть аппарата, а не власть единственного начальника, он в данном случае сам — исполнитель.)
Ныне вялая реакция на бегство айтишников, явное согласие на бегство всяких иных специалистов, учителей, преподавателей, которое идет рука об руку с вмешательством в атмосферу культуры, в дух вузов и школы, говорит о том, что приобретаемая пустота-простота властям дороже, чем смутно чуждая им сложность.
Направившись в Украину, как некогда в Прагу, они показали своим, что той свободной, а потому неконтролируемо сложной жизни, которая намечалась, там не должно быть, а здесь уж точно не будет.
Мы говорили о вещах, которые всем известны. Мы говорили о том, как тоталитарные режимы не терпят свободную мысль, как они не останавливаются перед репрессиями и т.д. Эти давно известные схемы объяснения нам захотелось заменить на несколько иные.
Мы не хотим представить дело так, что люди с низким IQ изгоняют людей с высоким, что необразованные гонят образованных, что те, кто не освоил компьютер, гонят освоивших. Мы даже не хотим сказать, что управляющий аппарат сам устроен примитивно. Нет, бюрократия сама для себя весьма сложная и запутанная система. Но способ управления, на который она способна, имеет ограничения по сложности. И под эти ограничения он и подгоняет управляемых.
А способ управления возник исторически. Тот тип бюрократии, который сложился в исторических условиях Гражданской войны в России, многое взял от тогдашнего армейского типа командования. Вероятно, надо особо оценить роль Троцкого. Он, будучи штатским, командовал армиями, а в штатскую, мирную жизнь вводил военные порядки.
Командование множеством разных людей с их индивидуальностями, судьбами и пр. — такое командование, которое считалось нормой и идеалом военного управления тогда, — предполагало, что вся сложность индивидуальностей должна быть уничтожена униформой и строем, всеобщим единообразием движений, подчинением приказу без обсуждения — то есть простотой.
Эта социальная модель легла в основу системы, которую и через много лет назовут «административно-командной». Назвали тогда, когда была предпринята попытка от нее избавиться. Из трех аппаратов, о которых говорилось выше, два были деконструированы, третий ослаблен, но сохранен.
Ельцин, разрушитель второго аппарата — КПСС, уходя с политической сцены, вызвал на эту сцену оный третий. Вопрос, зрителями какого акта мы являемся…
Алексей ЛЕВИНСОН
- Сталин И.В. Сочинения. Т. 5. М., 1947. С. 71. ↩︎