Юрий Левада начал свою деятельность как социолог в середине 1960-х годов. Социология к тому моменту присутствовала в советской науке отрицательным образом. Для одних это было ощущение пустоты на месте, где должна была бы существовать такая дисциплина, и стремление исправить это как можно скорее обращением к современной социологии. Для других — стремление заполонить эту пустоту тем старым советским идеологическим содержанием, которое будет выдаваться за «советскую социологию». В широкой общественности к этому времени также уже присутствовало знание об особой науке о жизни, о науке, которая на Западе есть, а у нас отсутствует или находится под запретом. В обществе имелось напряженное ожидание того, что вот, появится наша социология как истинное знание о нашей жизни, которое заменит ложную картину, созданную пропагандой от власти. По-другому этот запрос можно представить как традиционную для отечественной культуры веру в то, что есть некая правда, которую цари скрывают от народа, и которую некий герой, жертвуя собой, может народу открыть.
На эту ситуацию в академической среде и в широкой общественности так или иначе отвечали многие. Ответ Левады состоял том, что в 1960-е он инициировал движение по трем направлениям. Первым было формированием команды, которая в срочном порядке начала осваивать то, что сделала мировая социология пока мы отворачивались и отгораживались от нее.
Далее, он запустил открытый семинар, куда приглашались выступить профессионалы из самых разных областей науки и практики – от древнеиндийской философии до проблем транспорта, от мифологии до физиологии. Смысл обращения к профессионалам был в том, что каждый из них в своей области имел право знать и знал «как на самом деле». За несколько лет работы его семинара в Институте конкретных социальных исследований — ИКСИ АН СССР (1966–1972) была выстроена панорама действительного знания о происходящем в социальной реальности. Это не было социологией, это была подготовка операционного поля для нее.
Существовали и собственно социологические семинары, где обсуждались социологические и теоретико-методологические проблемы. Как в бытовой речи Левада никогда не употреблял мат, так и на этих семинарах он избегал пользоваться ставшим модным социологическим жаргоном. Для сложных понятий он предпочитал не свежезаимствованные термины, а выражения типа «такая себе штучка», считая, что все немногочисленные участники понимают, о чем речь. Но возьмите его собственно научные статьи, и вы не сможете не заметить лязг и скрежет социологических и философских категорий, смыслы которых он как настоящий ученый изгибал и менял, чтобы заставить их выражать и описывать социальную реальность так, как ее видел только он.
Третье, что стал делать Левада – он начал читать курс лекций по социологии в МГУ. Как и на его семинары, туда шла «вся Москва», т.е. те, кто жаждал этого знания «как на самом деле». На этих лекциях Левада не столько учил социологии, сколько показывал, как, приняв ее установку на непредвзятое видение социального, начать его в самом дел видеть. Ту свободу видеть, знать, понимать, которую он имел (или взрастил) в себе, он если не передавал, то хотя бы предъявлял ломившейся на эти лекции публике. В доносе на Леваду и его лекции о них было правильно сказано: «В них отсутствует…партийный подход к раскрытию явлений советской действительности». За это их ценила публика, за это их запретили читать и печатать власти. После прихода М.Руткевича и разгона Института он ушел в ЦЭМИ. Никого из сотрудников ему взять с собой не дали. С 1972 по 1987 год Левада был или в прямой опале или в статусе неприветствуемого. Его статьи сперва вообще не печатались, потом появились в малотиражных научных изданиях или в «неидеологических» молодежных журналах. Словом, не там, где должны публиковаться мнения ученого для встречи с мнениями других ученых, что и необходимо для науки как процесса. Но его семинар продолжался, перемещаясь с одной закрываемой площадки на другую, из ЦЭМИ в Институт географии, оттуда в ГИПРОТеатр и т. п. В эти годы им были написаны принципиально важные теоретические работы по структуре социальных процессов, о возможности построения модели репродуктивной системы (включая ключевые вопросы о генезисе институтов и неоднородности пространственно-временной системы организации общества), а также ряд статей с анализом антропологических концепций и критикой универсальности идей «человека экономического», популярных в современных социально-экономических концепциях. Итогом этих разработок стала теория сложного, возвратного социального действия, которую он назвал «игровыми структурами в системах социального действия», введя тем самым, вслед за М.Вебером и Г.Зиммелем, еще один тип действия, интегрирующего культурные императивы разных социальных институтов. Этот подход, дополненный серией статей по типологии бюрократии, написанных им вместе с его коллегами, был попыткой серьезного, не публицистического рассмотрения проблемы устойчивости тоталитарных режимов вообще и выработки инструментария для описания тех антропологических оснований, на которых держался советский тоталитаризм.
В 1988 году Левада с командой его коллег и единомышленников пришел в новосозданный Всесоюзный центр изучения общественного мнения. Появившийся в их распоряжении инструмент – соцопросы — Левада сразу решил обратить на выполнение все той же задачи: открывать жизнь общества как она есть и этому обществу ее показывать. Эта задача нужна любому обществу, здесь она была нужна вдвойне, ибо дело было не просто в том, чтобы изучать и сообщать о результатах, но снимать, смывать слои той лжи об обществе, о «советском человеке», которые наносились десятилетиями.
Говорение правды, свобода от усмотрения власти, от дискурса власти – то, что так тянуло людей к Леваде, так завораживало в нем – это ожидание перенесено на Левада-центр. Этого общество ждет и знает, что получит. Это знает и власть. За что она и обзывает его «иностранным агентом». Дает понять: – «наши» так не поступают, «наши нашу оптику не отвергают».
То, что нынешняя годовщина смерти Левады никак отмечена ни в публичном, ни в академическом мире, много говорит о состоянии российской социологии, серой, эпигонской и сервильной. Речь идет не просто об игнорировании его наследия, но явном сопротивлении его позиции и идеям. Да, читать его при внешней простоте письма и краткости его текстов трудно, трудно понимать, поскольку мало кто может подняться на такую высоту теоретико-методологического рассмотрения социальной проблематики неразвивающегося социума, которая предполагает и исторический, и системный, и антропологический планы анализа. Сегодня в российской социологии нет исследователей с таким горизонтом видения и сложным аппаратом анализа и интерпретации. Левада в таком своем интеллектуальном, моральном и человеческом качестве был и остается сегодня не для всех удобным. У зависимых людей свободный человек не может не вызывать раздражения. А мало кто был столь свободным внутренне, как он: от власти, от академического тщеславия, от мнений «общества» и окружающих.
АНО “Левада-Центр” принудительно внесена в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.