Лев Дмитриевич Гудков о данных исследований удовлетворенности жизнью в постсоветском обществе.
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ЛЬВОМ ДМИТРИЕВИЧЕМ ГУДКОВЫМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ЛЬВА ДМИТРИЕВИЧА ГУДКОВА, 18+
В спорах о проблематичном будущем России стороны обычно расходятся только в сроках, когда должны произойти неизбежные радикальные изменения, и в определении цены социальных, экономических и человеческих потерь, которую общество должно будет платить за затягивание или отказ от институциональных реформ. Которые, в свою очередь, определяются на глаз по сравнению с трансформационным успехом других стран. Сам по себе вопрос о возможности предстоящих изменений не обсуждается, он априори считается уже решенным — они должны быть. Главный аргумент, которым обосновывается неустойчивость нынешней политической системы, сводится к посылке об исчерпании ресурсов экономики, наступлении тяжелого социально-экономического кризиса, который вызовет не просто массовое недовольство, а активные протесты, сбои в государственном управлении, за которыми должны последовать раскол элит и паралич силовиков (дезориентированных конфронтацией равно легитимных сил, как это было в ГКЧП или пригожинском мятеже). Бюрократический паралич, мол, откроет «окно возможностей» для нового руководства страны и т.п. Читатель сам, при желании, может продолжать эти «и т.п., и т.д.». Фактор «бог из машины» — внезапное пробуждение активности народа, его самосознания и понимания необходимости действия для защиты своих жизненных интересов — опирается лишь на одно основание: аналогии с прошлыми событиями (крах СССР и «бархатные революции» в соцстранах). Верой в такой сценарий, обсуждаемый в соцсетях и интернете публицистами и экспертами из разных областей, живет довольно большая часть российского общества — ее можно оценить в 15–17% взрослого населения, достаточно образованного для того, чтобы следить за подобными дискуссиями.
Не ставя под сомнение ни доводы «за» и «против», ни сами установки подобного рода, хочу обратить внимание читателя на другие обстоятельства: процесс нарастающего довольства населением своей жизнью. В последнем опросе (июль 2025 года) масса «довольных жизнью респондентов» составляла 58% (сумма ответов «жизнь вполне устраивает» + «по большей части устраивает»); суммарная доля «недовольных» («по большей части не устраивает» + «совершенно не устраивает») равна 12%. Срединную позицию — «отчасти устраивает, отчасти нет» в этой пятичленной шкале оценок выбрали 31% (при ничтожной доле затруднившихся с ответом — 1%, что говорит о давно сформировавшихся мнениях на этот счет).
Самый большой прирост удовлетворенности наблюдается в двух периодах: 1998–2002 и 2023–2025 гг. С 2002 по 2018 год (время путинского правления до ковида) удовлетворенность медленно поднималась с 30 до 43%, с 2019 года по настоящий момент (после ковида и начала СВО) с 36 до 58%. Вес «недовольных» респондентов (зеленая линия) начиная с 2002 года снижался более плавно, наполняя категорию «частично довольных». Интегральный показатель общего довольства своей жизнью увеличился почти в два раза: с 46% в 1995–1997 гг. до 89% в 2025 г. Соответственно, негативный показатель — уровень неудовлетворенности своей жизнью — снизился с 54% в 1997 г. до 10% в 2025 г.
Сокращение объема «недовольных» на протяжении последних 30 лет носит неравномерный характер в разных сферах повседневного существования, но сам по себе этот процесс не вызывает сомнения.
Особенно улучшились оценки в таких вопросах, как «качество питания семьи», «доходы», «жилищные условия», «здоровье» респондента, возможности получения образования. Для наглядности представлю изменения общей массы недовольных в виде динамики суммарного индекса неудовлетворенности, построенного как сумма всех ответов недовольных респондентов. Он снизился в 2,5–2,7 раза.
Пик недовольства приходится на конец 1990-х годов, когда показалось, что самое трудное в трансформационных процессах уже позади, что рыночная экономика наконец-то заработала. Кризис 1998 года оборвал эти надежды.
В 2000 году началась путинская «стабилизация» и массовое успокоение. Объективно для этого есть основания1
Логика экономического детерминизма социальных изменений (и настроений в обществе) не является единственно возможной в подобных объяснениях. Не менее важно, что с течением времени меняется не только контекст событий, но и сами критерии удовлетворенности. Субъективные оценки адаптации к изменениям дают менее радужную картину, чем мнения, представленные на графике 1 [динамика удовлетворенности жизнью].
Доминирующее на протяжении более чем 25 лет (1994–2019) настроение «жить трудно, но можно терпеть» сменилось или было вытеснено после ковида более приемлемым отношением к жизни — «все не так плохо, жить можно». Вместе с жизнерадостным «все в полном порядке» эти ответы фиксируют позитивные настроения большинства опрошенных (сумма таких ответов в июле 2025 г. составляет 69%). Показатель отчаяния, характерного для основной массы населения в самый тяжелый 1998–1999 год («терпеть больше нельзя»), снизился к настоящему времени с 61 до 5%. Определенную роль в этом подъеме позитива сыграл негативный фон 2016–2019 годов: экономическая напряженность или даже — кризис 2015–2016 года, тревожные ожидания большой войны с Западом, с НАТО после осуждения мировым сообществом действий России в Крыму и в Донбассе. Но СВО стала стимулом для роста коллективной «гордости за народ» и общего удовлетворения положением вещей.
Эффект возникновения почти «всеобщего довольства» можно объяснять несколькими причинами: а) фактическими следствиями проведенных социально-экономических реформ, исчезновением хронического дефицита, сокращением бедности населения; б) изменением цен на нефть и другое сырье, доходы от экспорта которых не только обогатили элиту, но и подняли жизненный уровень населения; в) механизмами «понижающей адаптации» — отказом населения от завышенных ожиданий, порожденных в 1990-е годы обещаниями изобилия (жизни как в «нормальных странах»), отрезвлением общества; г) стабилизацией жизни в условиях нового, авторитарного режима.
Допустимы и другие версии объяснения (не считая обычного — тупого «не верю я в эти ваши цифры»). Разумнее считать повышение удовлетворенности жизнью результатом сочетания разных факторов, хотя их вклад, конечно, очень различается. Я остановлюсь лишь на одной из возможных интерпретаций: взаимосвязи централизации власти (отказа от модели правового государства, подавление гражданского общества, навязывания консервативной антизападной идеологии) и массового авторитарного сознания, изменившей критерии удовлетворенности жизнью.
Рост удовлетворенности не означает пропорциональное повышение «качества жизни», довольство может объясняться и снижением запросов по известной схеме: «все можно перетерпеть, лишь бы не было войны».
Большая часть смысловых оснований устойчивости существующего режима лежит в темноте «коллективного бессознательного» — этой оборотной стороне поверхностных утилитаристских объяснений. Но есть один символический признак, указывающий на контекст, в котором формируются факторы массовой удовлетворенности: это — периодические всплески национального воодушевления и самоуважения, связанных с военными успехами, демонстрацией силы (начало второй чеченской войны, «Крымнаш» и отпор Западу с его санкциями, наконец, СВО).
Крах некоторых базовых, системообразующих институтов советского тоталитаризма — сращения партии и государства, плановой экономики, централизованного аппарата управления — не затронул других важнейших институтов этой системы (политической полиции, армии, суда, образования), а потому и не привел к либерализации массового сознания. Основная масса населения сохранила и сохраняет авторитарную структуру сознания, характерную для культуры государственного патернализма. Люди ждут (хотя и не требуют!) от государства в первую очередь повышения уровня жизни, защиты от произвола низовой бюрократии, от преступников, но не свободы и политических прав (последнее стало бы симптомом выхода на поверхность другого типа человека). Длившийся 10 лет (1989–1999 гг.) трансформационный кризис усилил и без того глубокую фрустрацию массового сознания, открыто проявившуюся к концу советской власти. Всплески агрессивных протестов против реформ (1993 год — конфронтация «парламента» и президента России), слабая позиция демократов на выборах 1995–1996 года, чеченская война и другие процессы свидетельствовали не просто о внутренних напряжениях в обществе, отражающихся в метаниях власти, но и в сопротивлении консервативной части населения против идущих в стране изменений.
2014 год — Крым, успех антизападной пропаганды, поддержка антисанкционной политики руководства России в 2015 году, последующая милитаризация публичной жизни заметно подняли общественный тонус россиян, вернули им самоуважение, веру в величие своей страны, обеспечив консолидацию их с властью. После длительного периода социальной турбулентности и массовой дезориентированности, падения уровня жизни, деклассированности значительной части населения восстановление безальтернативного правления воспринималось как «стабилизация» и порядок. Подавление слабых институтов демократии, свободных СМИ и выборов, отказ от федерализма и реальной многопартийности не могли происходить без опоры на авторитарные установки российского населения. Возвращение к великодержавной риторике, к борьбе с «цветными революциями» и «пятой колонной», конфронтация с Западом после вступления балтийских республик в 2004 году в ЕС и НАТО были встречены «обществом» с пониманием, облегчением и одобрением.
Реанимация авторитарного сознания общества не стала предметом осмысления, напротив, демократами она была воспринята как иррациональная аномалия закономерного развития.
Поэтому то, что медленно накапливалось на протяжении путинского двадцатилетия и вышло на поверхность зимой 2022 года, было воспринято как гром с ясного неба.
В понимании наших «политологов» и публицистов понятие «авторитаризм» связывается лишь со стилем или режимом власти и почти никогда — с характером массовой культуры и типом человека, обеспечивающим легитимность и признание такой власти.
Суть авторитарного сознания заключается в признании высокой ценности власти, ее символическом значении и психологической готовности к подчинению ей. Доминирование этого типа личности характерно для внутренне репрессивных, неразвивающихся обществ, ориентированных на мифы прошлого. Авторитарное «Я» — не просто слабая личность, нуждающаяся во внешнем обеспечении для своего существования, это такой тип личности, который свою неуверенность, тревожность, ущемленность, зависимость от авторитета переводит в агрессию и деструктивные установки против других. Напротив, агрессивная внешняя политика, идеологическая мобилизация, милитаризация культуры и общественной жизни производит успокоительное и анестезирующее воздействие на психологическое состояние масс.
Россия в этом плане не уникальна. Индивидуальное «Я» в условиях любой диктатуры, милитаристской или имперской идеологии и распространения репрессивных практик теряет свою структурность, становится аморфным.
Проективная идентификация индивида с образом всесильного «вождя», («нацлидера», отца нации), персонифицирующим коллективные ценности и государственную мощь, становится фактором снижения фрустрации дезориентированности, подъема коллективного (и частного) самоуважения тех, кто причастен к поддержке власти.
Тоталитарное правление делает жизнь как бы понятной и простой: «мы-они», «свои-чужие». Авторитарная идентификация означает снятие ответственности обывателя с самого себя и перенос ее на власть, на «судьбу», на «суверенное» (не подлежащее контролю обществом) «государство». Но это работает только в сочетании с идеологической и психологической канализацией внутреннего раздражения, агрессии, переносе ее на «чужих», «врагов», воспринимаемых как источник проблем и обывательской несостоятельности. Достигнутое политическими и полицейскими средствами состояние ограниченности, примитивизации коллективного сознания оказывается условием достижения относительной удовлетворенности большинства населения и обретения смысла своей жизни.
Постсоветский человек являет собой типичный пример ресентимента — обиженного, зависимого, разочарованного сознания, недоверчивого, ксенофобского, лишенного будущего, а потому склонного к ностальгии по СССР — Великой державе, которую «мы потеряли»,
к «восстановлению справедливости по отношению к Сталину», готового признавать авторитет лишь таких институтов, как президент, ФСБ, армия и церковь. Оборотной стороной этого оказывается стойкое и распространенное негативное представление о себе и других. Посмотрим на динамику массовых представлений о ценностных, моральных и материальных дефицитах, составляющих элементы коллективной идентичности российского человека.
Из перечисления «отсутствующих» достоинств советского/постсоветского, российского человека вырисовывается образ бедного, «малокультурного», «невоспитанного», неуверенного в себе, усталого человека, зависимого от внешних сил. Отсутствие свободы и политических прав не воспринимаются как нечто значимое (эта позиция замыкает список дефицитов). Главное в этом ряду — потребительская неудовлетворенность, низкая моральная самооценка и пассивность, отсутствие или слабость предпринимательской мотивации, предприимчивости, самостоятельности и независимости. Основные характеристики мало меняются на протяжении четверти века, что говорит об устойчивости действия институциональных структур, определяющих массовое сознание.
«Грубость», «хамство», «равнодушие», «недоброжелательность» представляют собой сниженное выражение агрессии и насилия в отношении других. Их можно рассматривать как иррадиацию ценности власти, то есть как превращенные формы претензии на авторитет или как демонстрацию силы. Коррелятивные с ними качества — «безволие», «терпение», «отсутствие идеалов», «зависть», «косность» — характеризуют тех, кто склонен к подчинению, то есть лишен самости, самодостаточности с точки зрения обладателей власти. Это не разные люди, а разные аспекты или стороны одного комплекса — авторитарного сознания, характерного для посттоталитарного общества. Он присущ как населению, так и бюрократии, из среды которой производится отбор в высшую страту власти.
За прошедшие четверть века соотношение позитивных (отзывчивость, жизнерадостность, предприимчивость и др.) и негативных характеристик (грубость, равнодушие, недоброжелательность и др.) поднялось с 0,5 до 0,85, хотя в целом садомазохистский комплекс коллективных самоопределений по-прежнему преобладает. Ни самостоятельность (предприимчивость, порядочность, стремление к новизне и новациям), ни солидарность и ответственность здесь не являются определяющими свойствами советского и постсоветского человека.
Успокоение, освобождение от тревожности, рост удовлетворенности жизнью и ее отдельными сторонами идет пропорционально росту авторитетности тоталитарных институтов.
Эти институты теряют свой авторитет, если они не производят в общественном мнении разного рода угрозы: нагнетание страха перед НАТО, опасность утраты традиционной духовности и самости России, наплыв чужих — мигрантов. Этот мотив — особенно пугающий ввиду депопуляции страны. Отсюда так действенны различные страшилки вырождения — гомосексуализм, мультикультурализм, индивидуализм, ВИЧ, западная культура чайлдфри и т.п. Не говоря уже о перспективе третьей мировой войны. И снимаются подобные страхи такими «транквилизаторами», как возбуждение национальной гордости, былая мощь СССР, Сталин и проч.
Российское государство, утратив ценностную определенность будущего, а вместе с ней — способность к политическому целеполаганию, оказалось озабочено исключительно задачей сохранения власти в руках правящей элиты, новой номенклатуры. Оно вынуждено утверждать свою легитимность чисто негативным образом — борьбой с Западом как источником действительно значимых для россиян, а не декларируемых идеологически, вещей — таких как благополучие, право, защита от произвола, свобода, личностная обеспеченность, уверенность в будущем. Ценностная пустота власти может компенсироваться только постоянной враждебностью к тому, что российским обществом так или иначе воспринимается как утопия «нормальной жизни». Поэтому этот образ должен постоянно подвергаться дискредитации с помощью пропаганды, институтов образования и социализации. Казалось бы, как утверждается, Россия — «особая цивилизация», самодостаточная, богатая своей духовностью, у нее «свой путь», ей должно быть все равно, что делается за ее пределами. Но нет, чем дальше, тем сильнее потребность в поношении Европы, в унижении и дискредитации демократии, остающейся безусловно значимой в коллективном бессознательном.
Авторитарная власть, в тенденции — претендующая быть тотальной, сама по себе стремится стать альтернативой западным ценностям — достоинству самодостаточного, свободного и полноценного человека, способного деятельно отстаивать свои права и интересы. Функциональным эквивалентом этих представлений о Западе как воплощении современности (фундаментальных для культуры догоняющей модернизации), может быть только прошлое — «величие народа», героизация имперских завоеваний, архаические мифы самых консервативных институтов, таких как армия и церковь. Секрет массовой зависимости от власти заключается в том, что власть, «государство» обещает не просто защиту обывателя, но предоставляет ему повод и образцы для самоуважения, уверенности, при условии покорности и лояльности. Поэтому интересы власти, ее политические инстинкты направлены на разрушение любых ценностных представлений об автономии граждан, самодостаточности человека, его свободе, неприкасаемости собственности. А тех, кто пытается их реализовать в политической деятельности, наделяет чертами и свойствами, отвратительными для обывателя. Представляя их как угрозу России, власть требует от населения единства с собой, сплочения, самопожертвования, терпения, готовности к мобилизации, вводя тем самым режим экстраординарности управления и разрушая те же ценности — порядок, стабильность, благополучие, которые она — на словах — призывает защищать. Противоречия такого рода порождают двоемыслие, ресентимент и внутреннюю дезориентированность массового сознания и моральный релятивизм.
Подытоживаю: рост удовлетворенности обусловлен канализацией внутренней агрессии, порожденной идентификацией с авторитарной силой действующей власти, в сочетании с несомненным, хотя и не слишком значительным повышением уровня потребления и качества жизни, обязанным проведенным в 90-е годы реформам.
Лев ГУДКОВ
- «Общая черта авторитарного мышления состоит в убеждении, что жизнь определяется силами, лежащими вне человека, вне его интересов и желаний <…> У авторитарного характера активность основана на глубоком чувстве бессилия, которое он пытается преодолеть. Авторитарная личность обретает силу к действию, лишь опираясь на высшую силу. Она должна быть несокрушима и неизменна. Недостаток силы служит для такого человека признаком вины и неполноценности; если власть, в которую он верит, проявляет признак слабости, то его любовь и уважение превращаются в презрение и ненависть» (Фромм Э. Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1989. С. 147–148). Напомню: первое издание этой работы вышло в 1941 году.) ↩︎